рассказывают в печати, какие страдания перенесены ими. Даже болотные лягушки
напыщенно  квакают.   73  члена  Конвента,  подписавшие  известный  протест,
освобождаются из  тюрьмы, хотя и не без  некоторых усилий, и возвращаются на
свои места.  Луве, Инары, Ланжюине и остатки  жирондизма, естественные враги
террора,  вызволенные  из сеновалов и  погребов Швейцарии, снова займут свои
места в Конвенте3.
     В  нем  и  вне  его  господствуют  теперь  термидорианские   Тальены  и
отъявленные враги террора.  Обузданная  Гора  становится все  молчаливее,  а
умеренность возвышает свой голос все громче, но не бурно и без угроз, скорее
как  волна  могучего  органного  звука,  как  оглушающая сила  общественного
мнения,  гармонично исходящего из 25  миллионов народных  уст,  которые  все
принадлежат  теперь  Комитету милосердия.  Какие же отдельные группы в силах
противостоять этому?

        "Глава вторая. ДОЧЬ КАБАРРЮСА"

     Где же  устоять этому  жалкому  Национальному Конвенту,  разрозненному,
сбитому с толку долгим  террором, тревогами и гильотиной? Притом у него  нет
кормчего, нет даже Дантона, который отважился  бы направить его  куда-нибудь
среди  такого напора  бури. Самое большее, что  может  сделать растерявшийся
Конвент,  - это изменить направление, поставить  паруса по ветру и держаться
так,  чтобы  не  потонуть.  Бесполезно было  бы  бороться,  ставить руль  на
подветренную  сторону и командовать повороты! Растерявшийся  Конвент пытался
плыть  против ветра,  но его быстро  повернуло обратно, так силен был  напор
переменчивого  ветра. Он  дует  теперь  все  сильнее  и  сильнее  с  теплого
юго-запада;  опустошительный северо-восточный ветер  и бурные  порывы  вихря
совсем стихли. Все санкюлотское исчезает и заменяется кюлотским.
     Взгляните,   например,   на   покрой  одежды,   этот  видимый  признак,
свидетельствующий о тысяче вещей невидимых. Зимой 1793 года мужчины ходили в
красных колпаках и сами муниципалы носили деревянные башмаки. Даже гражданки
принуждены  были  подавать прошение  об  отмене  такого  головного  убора. А
теперь,  в  эту  зиму  1794  года,  куда девался  красный  колпак? Он унесен
потоком, как  и многое другое. Наш зажиточный гражданин обдумывает,  как  бы
ему  одеться  поизящнее?  Не  одеться  ли,  как  одевались свободные  народы
древности? Более смелая гражданка уже так и поступила. Посмотрите на нее, на
эту  предприимчивую  гражданку:  она  в  костюме  древних  греков,  в  таком
греческом  костюме,  какой  мог  предлагать  художник Давид; ее  распущенные
волосы перехвачены  блестящим античным  обручем; на ней яркого цвета туника,
какие  носили гречанки; маленькие  ножки  ее,  обнаженные,  как  у  античных
статуй, и обутые в сандалии, привязанные лентами, бросают вызов морозу.
     Жажда роскоши овладела всеми.  Эмигранты не увезли с собой свои отели и
замки  с их обстановкой, и  при быстрой смене  владельцев благодаря  чеканке
денег  на   площади  Революции,  военным  поставкам,  продаже  эмигрантских,
церковных и королевских земель, а также ажиотажу с бумажными деньгами - этой
волшебной лампе Аладдина  - такие  отели  не замедлили найти  новых жильцов.
Старое  вино  из  погребов  аристократии  вливается в  новые  глотки.  Париж
подметен и освещен;  салоны, ужины,  не братские,  опять сверкают подобающим
блеском,  хотя и  особого  оттенка.  Красавица  Кабаррюс,  освобожденная  из
тюрьмы,  повенчалась  со своим  рыжим  и  мрачным богом ада,  с  которым она
обращается, как говорят,  очень  надменно. Она дает блестящие вечера; вокруг
нее   собирается  новая   республиканская   армия  гражданок   в  сандалиях,
аристократок и других; собираются все пережитки старого лоска. Правой  рукой
г-жи Тальен служит в таких случаях прелестная  Жозефина, вдова Богарне, хотя
находящаяся  в  стесненных  обстоятельствах;  обе  задались  целью  смягчить
безобразие республиканской строгости и вновь цивилизовать человечество.
     Вновь цивилизовать совсем по-прежнему: волшебством смычка Орфея, ритмом
Евтерпыдепутаты: Фрерон, издатель "Orateur du  Peuple", Бар-рас, умевший  танцевать
не  только "Карманьолу", и суровые генералы Республики в огромных воротниках
и  галстуках,  пригодных  для   защиты  от  сабельных  ударов,  с  волосами,
собранными в  узел  "под  гребенку  и  ниспадающими  на спину".  Среди  этих
последних мы узнаем невысокого артиллерийского офицера из Тулона с бронзовым
цветом лица,  возвратившегося из Итальянского  похода.  У него мрачный  вид,
жестокое, почти  свирепое выражение лица, так как он имел неприятности и был
болен; притом же  он  в немилости, как человек, выдвинутый  - все  равно, по
заслугам  или нет -  террористами и Робеспьером-младшим. Но разве Баррас  не
знает его? Разве Баррас не замолвит за него слова? Да, если когда-нибудь для
Барраса будет выгодно сделать это. А сейчас этот артиллерийский офицер стоит
и  смотрит  своими  глубокими,  серьезными   глазами   в  будущее,   которое
представляется ему безнадежно пустым. Он молчалив, но, когда его расшевелят,
он  высказывает  своеобразные мысли,  меткие, излучающие свет,  как  молния;
вообще  это человек "необщительный", скорее  опасный. Необщительность делает
его  предметом страха  и антипатии для всякого  рода фантазий, так как  он -
сама реальность!  Стоит он  здесь без  дела  и надежды, как бы  отчужденный,
однако  нередко посматривает в  ласковые  глаза  Жозефины  Богарне.  На  все
остальное он смотрит строго, с открытыми глазами и  с сомкнутыми губами, как
бы выжидая, что будет дальше.
     лирической поэзии и музыки.

     Всякий  может заметить,  что балы имеют в эту зиму совсем новый вид. Не
"Карманьолу" видим мы, этот грубый  "вихрь лохмотьев", как назвал ее Мерсье,
"предвестницу   бури   и   разрушения",   а   мягкие  ионические   движения,
гармонирующие с легкими  сандалиями и  греческой туникой!  Лихорадка роскоши
вышла  наружу;  люди разбогатели,  прибавилось много  новых  богачей,  а при
терроре  нельзя было танцевать иначе  как в  лохмотьях.  Среди  бесчисленных
балов разного рода обратим внимание читателя на один род - на так называемые
балы жертв (Bals  a victime).  У всех  танцующих  на левой руке надет черный
креп. Чтобы  быть  допущенным на такой  бал, нужно, чтобы  вы  были  жертвой
террора или чтобы вы потеряли кого-нибудь из родственников во время террора.
Мир усопшим; будем танцевать в память их! Потому что, как бы то ни было, нам
надо танцевать.
     И  примечательно,  какие  разнообразные  формы  принимает  это  великое
занятие -  танцы. "Женщины, - говорит Мерсье, - это нимфы и султанши, иногда
Венеры,  Юноны,  даже Дианы.  Они  кружатся, плавают  с  легкой, безупречной
стройностью,  серьезные,  молчаливые,  видимо  поглощенные  своим  делом.  И
зрители  как  бы сливаются  с танцующими, образуя  кольцо  вокруг  различных
контрдансов, но  не  мешая  им.  Редко случается,  чтобы султанша в подобных
обстоятельствах   испытала  хотя  малейший  толчок.  Ее  хорошенькая   ножка
появляется на  вершок от вашей, и вот ее  уже нет: она унеслась,  как  яркая