слышен среди  этого шума Бедлама; люди  неистовствуют, борясь за свою жизнь.
"Председатель  убийц,  - кричит  Робеспьер,  -  я  требую  от тебя  слова  в
последний раз!" Оно не может быть дано. "К вам, добродетельные люди Равнины,
- снова кричит он, улучив минуту тишины,  -  к вам взываю я!" Добродетельные
люди Равнины  сидят  безмолвно,  как скалы.  А колокольчик Тюрио  продолжает
звонить,  и зал  гудит,  как  чертог  Эола. Покрытые  пеной губы  Робеспьера
посинели;  сухой  язык его прилипает  к  небу. "Кровь  Дантона душит его!" -
кричат в зале. "Обвинение! Декретируйте обвинение!" Тюрио быстро ставит этот
вопрос. Обвинение проходит; неподкупный Максимилиан обвинен.
     "Я прошу  позволения  разделить  участь моего брата; я всегда  старался
быть таким, как он!" - кричит Огюстен Робеспьер-младший. И он также обвинен.
И Кутон, и Сен-Жюст, и Леба; все они обвинены и  уведены,  но  не без труда:
приставы повиновались  почти с  трепетом. Триумвират и компания отправлены в
помещение  Комитета общественного спасения;  языки  их  прилипли к  гортани.
Теперь остается только созвать муниципалитет, уволить и арестовать командира
Анрио и, выполнив все  формальности, передать Тенвилю новые жертвы. Полдень.
Чертог  Эола  освободился  и  звучит  теперь  победоносно,  гармонично,  как
непреодолимый вихрь.
     Значит,  дело кончено? Так думают, но это неверно. Увы, кончился только
первый акт; следуют еще три или четыре акта,  а  затем неведомый  еще финал.
Огромный город полон смятения,  ведь в нем 700 тысяч человеческих  голов, из
которых  ни одна не знает, что делает  ее сосед, ни  даже того, что сама она
делает. Посмотрите, например, около трех часов пополудни на командира Анрио,
как  вместо  того,  чтобы  быть смененным  и  арестованным, он галопирует по
набережным  в  сопровождении  муниципальных  жандармов  и "давит  нескольких
человек". В Ратуше совещается Совет города, открыто возмутившийся; городские
заставы  велено запереть; тюремщикам приказано не принимать  в этот день  ни
одного обвиняемого, и Анрио скачет  в  Тюильри, чтобы освободить Робеспьера.
На  набережной Феррайери  один молодой  гражданин, прогуливающийся  со своей
женой, говорит громко: "Жандармы, этот человек  не  командир ваш  более:  он
находится под арестом". Ударами  шашек  плашмя20 жандармы сбивают
молодого гражданина с ног.
     Самих  представителей (как, например,  Мерлена  из  Тионвиля),  которые
обращаются  к Анрио,  он приказывает  отвести  на  гауптвахту. Он  мчится по
направлению  к  Тюильри,  в   помещение   комитета,   "чтобы  поговорить   с
Робеспьером".  Приставы  и  тюильрийские жандармы,  обнажив сабли,  с трудом
задерживают  его и  успевают убедить  его  жандармов  не  сражаться. Наконец
Робеспьера и компанию усаживают в наемные экипажи и отправляют под конвоем в
Люксембургскую  и другие тюрьмы. Значит, теперь конец! Нельзя ли утомленному
Конвенту отсрочить заседание, чтобы отдохнуть и подкрепиться теперь, "в пять
часов"?
     Утомленный Конвент так и делает - и  раскаивается в  этом. Конец еще не
наступил.  Это  только конец второго  акта. Услышьте: пока усталые  депутаты
закусывают в этот летний вечер, на всех колокольнях раздается звон набата, к
которому  примешивается  барабанный бой. Судья  Коффингаль  скачет  с  новым
отрядом  жандармов  в  Тюильри  освобождать  Анрио  -  и   освобождает  его!
Могущественный Анрио  вскакивает  на  лошадь,  держит  речь  к  тюильрийским
жандармам, убеждает их и увлекает за собою к Ратуше.
     Увы, Робеспьер не  в  тюрьме: тюремщик не посмел,  под  страхом смерти,
нарушить приказ не  принимать ни одного узника, и наемные  кареты Робеспьера
среди  этой  беспорядочной   суеты   и   раздора   нерешительных   жандармов
благополучно прибывают в Ратушу! Там сидят Робеспьер  и компания, окруженные
муниципалами  и  якобинцами, пользующимися священным  правом восстания;  они
редактируют  прокламации, велят  звонить в набат и сносятся с  секциями и  с
"Обществом -  Мать". Разве  это не эффектный третий акт  настоящей греческой
драмы? Предсказать развязку труднее, чем когда-либо.
     Конвент  опять  поспешно собирается при  надвигающейся  зловещей  ночи.
Председатель  Колло -  так как  его  очередь председательствовать  -  входит
большими  шагами, с бледным  лицом;  надев  шляпу,  он говорит торжественным
тоном: "Граждане, вооруженные негодяи осадили помещение комитета и завладели
им. Для  нас настал час  умереть на своем посту!" "Да, - отвечают  все. - Мы
клянемся в этом!" Теперь  это  не  хвастливая  фраза, а  грустный неизбежный
факт:  мы должны действовать на своем посту  или умереть. Поэтому они тотчас
объявляют   Робеспьера,   Анрио   и   муниципалитет  мятежниками,  лишенными
покровительства закона, поставленными hors la loi (вне закона). Больше того,
Баррас  назначается  командующим всеми вооруженными силами, какие  найдутся;
посылаем депутатов во все секции и кварталы проповедовать и набирать войска;
умрем по крайней мере в своих доспехах.
     Какая тревога в городе!  Скачут  верховые,  бегут пешие с докладами, со
слухами; это час родовых мук; дитя не  может быть названо, пока не появилось
на  свет! Бедные узники  в  Люксембургской  тюрьме  слышат шум  и  трепещут,
опасаясь повторения сентябрьских дней. Они  видят людей, делающих им  знаки,
указывающих  на слуховые  окна и крышу; очевидно, это  знаки надежды, но как
угадать, что именно  означают они?21  Однако мы  видим под  вечер
колесницы смерти, по обыкновению едущие на юго-восток, через Сент-Антуанское
предместье  к  заставе  Трона.  Грубые сердца сектантуанцев  смягчаются; они
окружают  повозки, говорят, что  этого не должно  быть.  О  небо,  ведь  это
правда! Но  Анрио  и жандармы, очищающие  улицы, кричат, размахивая саблями,
что  так должно быть. Оставьте  же надежду,  вы, бедные  осужденные. Повозки
трогаются далее.
     В  этом  ряду  повозок  следует  заметить  две вещи:  присутствие одной
замечательной   личности   и   отсутствие   другой,   также    значительной.
Замечательная личность - это генерал-лейтенант Луазроль, человек благородный
по  рождению  и по характеру, жертвующий своею  жизнью  за  сына.  В  тюрьме
Сен-Лазар в  предыдущую  ночь,  бросившись  к решетке, чтобы услышать чтение
списка смерти, он  расслышал  имя  своего сына. Тот спал  в  эту  минуту. "Я
Луазроль!" - крикнул старик перед трибуной Тенвиля.  Ошибка в крестном имени
мало значит - возражений почти не было. Отсутствующим значительным лицом был
депутат Пейн. Он сидел  в Люксембургской тюрьме с января, и о нем, казалось,
забыли, но Фукье наконец  заметил  его.  Когда тюремщик со  списком  в  руке
отмечал мелом наружные двери камер для  завтрашней "Fournee", наружная дверь
Пейна случайно  стояла отворенной и обращенной  внешней  стороной  к  стене;
тюремщик отметил  ее на ближайшей к нему стороне и  поспешил  далее;  другой
тюремщик пришел и захлопнул дверь, и так  как теперь  не стало видно никакой
отметки мелом, то "Fournee" уехала без Пейна. Он еще не на дороге к смерти.
     Пятый  акт этой настоящей греческой драмы с ее обязательными единствами
может быть набросан только в общих чертах,  образом, похожим на то, как один
древний художник, доведенный до отчаяния, изобразил пену.  В эту благодатную
июльскую ночь  слышны сильный шум, и великое смятение, и топот идущих войск;
секции  направляются в  ту  или  другую  сторону; делегаты  Конвента  читают