этого.  Паралитик Кутон, спрашивающий якобинца: "Что  ты сделал, чтобы  быть
повешенным,  если  бы  победила  контрреволюция?";  мрачный   Сен-Жюст,   не
достигший и 26  лет, объявляющий, что "революционеры найдут  покой только  в
могиле"; зеленоликий Робеспьер, превратившийся в уксус и желчь; кроме  того,
Амар  и Вадье, Колло и  Бийо -  как знать, какие мысли, предопределения  или
предвидения  могли быть в головах этих  людей!  Упоминания об  их  мыслях не
осталось;  смерть и  мрак окончательно смели  их. Но  если бы мы и  знали их
мысли, все, которые они могли бы ясно выразить нам, какая бы  это была малая
часть всего того,  что осуществилось или было  провозглашено  по данному ими
сигналу! Уже не раз говорилось, что  это революционное правительство было не
сознательное, а слепое,  роковое.  Каждый человек, окунувшийся в  окружающий
его   воздух  революционного  фанатизма,   стремится  вперед,  увлекаемый  и
увлекающий,  и становится  слепой, грубой  силой; да,  для  него нет отдыха,
кроме успокоения  в могиле! Мрак и тайна ужасной  жестокости скрывают его от
нас  в истории,  как и в  природе.  Эта хаотическая грозовая туча  со  своей
непроглядной  тьмой,   со  своим  блеском  ослепительных  молний,   падающих
зигзагами,  в наэлектризованном мире;  кто возьмется объяснить нам,  как это
подготовлялось,  какие  тайны скрывались  в  темных  недрах  тучи,  из каких
источников,  с  какими  особенностями  молния, содержащаяся  там,  падала  в
смутном  блеске террора,  разрушительная и  саморазрушающаяся,  пока  это не
кончилось?  Не  подобна  ли   в  сущности  природа  пожирающего  самое  себя
санкюлотизма  мраку  Эреба, который  волею  провидения поднялся  на время  в
царство лазури?  Можно  только различить, что из  этого мрака Эреба исходят,
следуя одно за другим, почти не вызванные чьей-либо волей, но в силу великой
необходимости, то ослепительная молния, то огненный  поток, разрушительные и
саморазрушающиеся, пока не наступит конец.
     Роялизм   уничтожен,   "погружен",   как   говорят,   "в  тину  Луары";
республиканизм  господствует внутри и вовне. Что  же  мы видим 15 марта 1794
года? Арест, неожиданный как гром среди ясного неба, настигает такие жертвы,
как  Эбер  (Pere  Duchesne),  книгопродавец  Моморо, клерк  Венсан,  генерал
Ронсен,  высокопатриотичные   кордельеры,  наряженные  в  красные   колпаки,
должностные  лица   Парижа,  почитатели  Разума,  командующие  революционной
армией! Каких-нибудь  восемь  дней  назад  их  Клуб  кордельеров  сотрясался
невиданными патриотическими речами. Эбер "сдерживал свой язык  и негодование
в  течение этих двух месяцев при виде умеренных, тайных роялистов, Камиллов,
Scelerats в самом Конвенте, но не мог сдерживаться долее; прибегнул бы, если
бы не оказалось другого средства, к священному праву восстания". Так говорил
Эбер в собрании кордельеров под гром аплодисментов, от которых дрожали своды
зала1. Это было каких-нибудь восемь дней назад, а теперь, теперь!
Они протирают глаза: нет, это не сон, они находятся в Люксембургской тюрьме.
Среди них и простофиля Гобель; и это они, сжигавшие церкви!
     Сам Шометт, могущественный  прокурор,  agent national, как его называют
теперь, который  мог "узнавать подозрительных по лицу", остается на  свободе
только три  дня;  на третий  день он также  брошен  в  тюрьму.  Осунувшийся,
посиневший,  входит этот agent national в то  самое  преддверие ада, куда он
послал  столько   людей.  Заключенные  толпятся  вокруг   него,   издеваясь.
"Верховный  национальный агент,  - говорит  один, - именем твоей бессмертной
прокламации,  смотри! Я  подозрителен,  ты подозрителен, он подозрителен, мы
подозрительны, вы подозрительны, они подозрительны!"
     Что  же все это значит?  А то, что открыт широко разветвленный заговор,
все нити которого находятся  уже в  руках Барера. Что  могло  вызвать  такие
скандальные  явления,   как   сжигание  церквей  и  атлетические  маскарады,
способные сделать  революцию отвратительной,  как  не  золото  Питта?  Питт,
несомненно;  он,  как  показывает  сверхъестественно-проницательное изучение
предмета,  подкупил  эту   партию   Eranges,   чтобы  они  разыгрывали  свои
фантастические плутни;  гремели в своем Клубе кордельеров  против умеренных;
печатали  своего  "Pere Duchesne", поклонялись  Разуму в  голубом  платье  и
красном колпаке; грабили алтари и приносили нам награбленное!
     Еще более несомненно и очевидно даже простому человеческому  глазу, что
Клуб кордельеров сидит бледный от злобы и страха и  что он  "предал забвению
Права  Человека" без результата. Но и якобинцы,  видимо, пребывают в сильном
смущении и заняты "самоочисткой", как они это неоднократно делали во времена
заговоров  и народных  бедствий.  И не один Камиль  Демулен  навлек на  себя
подозрения; слышится  ропот и  против  самого  Дантона,  но  Дантон  окриком
заставил  замолчать  обвинителей, и  Робеспьер положил  конец недоразумению,
"обняв его на трибуне".
     Кому же  может  теперь довериться Республика и ревностно  охраняющая ее
Мать   патриотизма,   в   эти   времена   соблазнов   и   сверхъестественной
проницательности? Так как существует заговор иностранцев, заговор умеренных,
заговор  "бешеных",  всевозможные  заговоры,  ясно,  что  вокруг  нас  сети,
протянутые повсюду, смертоносные западни и ловушки, созданные золотом Питта!
Неподкупный Робеспьер устранил Клоотса, так называемого оратора человечества
с  его  "Доказательствами  магометанской  религии"  и  лепетом  о  всемирной
республике, и барон  Клоотс  вместе с мятежным портным Пейном уже два месяца
сидят  в  Люксембургской тюрьме как сообщники заговора иностранцев.  Делегат
Фелиппо изгнан,  он возвратился  из Вандеи с нелестным отзывом о бездельнике
Россиньоле и о принятом  нами способе усмирения восстания. Отрекись от своих
слов, Фелиппо, отрекись, умоляем тебя! Но  Фелиппо  не  хочет отречься - его
устраняют.
     Депутат Фабр д'Эглантин, знаменитый  сотрудник календаря  Ромма, изгнан
из   Конвента   и   заключен  в   Люксембургскую  тюрьму.  Его  обвиняют   в
злоупотреблении своим  депутатским  званием,  в  мошеннических  операциях "с
деньгами Индской компании". В том же обвиняют Шабо и Базира, и все трое ждут
в  тюрьме  своей  участи. Исключен  из  Якобинского клуба и  Вестерман, друг
Дантона; он предводительствовал марсельцами 10 августа и  славно сражался  в
Вандее, но  так же  нехорошо отозвался  о негодяе Россиньоле, и счастье его,
если  и  он  не  попадет в Люксембург!  А с  Проли  и Гуцманом,  сообщниками
заговора иностранцев, уже  покончено,  равно  как  и с  Перейрой, хотя  он и
бежал;  "его  взяли  переодетым  поваром  в  таверне".  Я  подозрителен,  ты
подозрителен, он подозрителен!
     Великое  сердце Дантона измучено всем этим. Он уехал в родной  Арси  на
короткое время, чтобы отдохнуть от этих мрачных паучьих тенет, от этого мира
жестокости, ужаса и подозрений.  Приветствую тебя, бессмертная мать-природа,
с  твоей  весенней  зеленью,  твоими  милыми  семейными  привязанностями   и
воспоминаниями! Ты  одна не изменяешь,  когда  все  изменяет!  Титан, молча,
бродит по берегам журчащей Обе, в зеленеющих родных уголках, знавших его еще
мальчиком, и размышляет, каким может быть конец всего этого.
     Всего удивительнее  то, что  исключен Камиль Демулен. Приведенный  выше
вопрос Кутона может служить образчиком  этого якобинского очищения: "Что  ты
сделал,  чтобы быть  повешенным,  если  бы победила контрреволюция?"  Камиль