знал, что ответить на этот вопрос, и все  же  он  исключен! Правда, Камиль в
начале  прошлого  декабря начал  издавать  новый журнал или серию памфлетов,
озаглавленную "Vieux Cordelier"  ("Старый  кордельер"). Камиль, не боявшийся
когда-то   "обнимать  Свободу  на  куче   смертных  тел",   начинает  теперь
спрашивать: не  должен ли среди стольких арестовывающих и карающих комитетов
существовать "комитет  милосердия"? "Сен-Жюст, -  замечает он, - чрезвычайно
торжественный молодой республиканец, который носит свою голову, как св. Дары
или как истинное  вместилище  св.  Духа". Камиль, этот  старый  кордельер, -
Дантон и  он  были  из первых  кордельеров  - мечет огненные  стрелы в новых
кордельеров, этих Эберов, Моморо,  с их  крикливой жестокостью и  низостями,
как бог-солнце (бедный Камиль был поэт) в змия, рожденного из грязи.
     Естественно,  эбертистский змий шипел  и извивался,  угрожал "священным
правом восстания"  и, как  мы  видели, попал в тюрьму. Мало того,  Камиль со
своим прежним остроумием, находчивостью и грациозной  иронией, переводя  "из
Тацита  о   царствовании  Тиберия",  пускает   шпильки  в   самый  "закон  о
подозрительных",  делая  его ненавистным.  Два  раза в  декаду  выходят  его
кипучие страницы, полные остроумия,  юмора, гармоничной простоты и  глубины.
Эти страницы  -одно из самых замечательных  явлений  той мрачной эпохи;  они
смело  поражают сверкающими  стрелами  безобразия вроде головы, носимой, как
св. Дары, или идолов Юггернавто, к великой радости Жозефины Богарне и других
пяти  с  лишком тысяч  подозрительных, наполняющих  12 парижских  тюрем, над
которыми еще брезжит луч  надежды! Робеспьер, сначала одобрявший, не  знает,
наконец,  что  и  думать,  а затем решает со  своими якобинцами, что  Камиль
должен  быть исключен.  Истинный республиканец  по  духу этот  Камиль,  но с
самыми безрассудными выходками; аристократы и умеренные  искусно  развращают
его;  якобинизм находится в  крайнем затруднении, весь опутанный заговорами,
подкупами, западнями  и ловушками  врага  рода  человеческого Питта.  Первый
номер журнала  Камиля  начинается словами: "О Питт!"; последний помечен 15-м
плювиоза года второго, т. е. 3 февраля 1794 года, и  оканчивается следующими
словами Моктесумы: "Les dieux ont soif (Боги жаждут)".
     Но как бы то ни было, эбертисты сидят в тюрьме  всего девять  дней.  24
марта революционная колесница  везет среди  уличной суеты новый груз: Эбера,
Венсана, Моморо, Ронсена, всего 19 человек; замечательно, что с ними сидит и
Клоотс, оратор человечества. Все они  собраны в кучу, в смешение неописуемых
жизней и совершают  теперь свой последний  путь. Ничто  не  поможет: все они
должны  "посмотреть  в  маленькое  окошко";  все  должны "чихнуть  в  мешок"
(eternuer dans  le  sac); как они заставляли это делать других, так заставят
теперь их самих.  Святая гильотина, думается  мне,  хуже, чем святые древних
суеверий, это  - святой, пожирающий  людей.  Клоотс все  еще с видом тонкого
сарказма  старается  шутить, излагать  "аргументы  материализма" и  требует,
чтобы  его  казнили последним;  "он хочет установить некоторые принципы", из
которых философия,  кажется, до сих пор не извлекла никакой пользы.  Генерал
Ронсен  все  еще смотрит  вперед  с  вызывающим видом, повелительным взором;
остальные оцепенели в бледном отчаянии. Бедный книгопродавец Моморо, ни один
аграрный закон еще не осуществился, они могли бы с таким же успехом повесить
тебя в Эвре 20 месяцев назад, когда жирондист Бюзо помешал этому. Эбер (Pere
Duchesne)  никогда  более  не  прибегнет  в  этом  мире  к священному  праву
восстания: он  сидит уныло,  с опущенной  на грудь  головой; красные колпаки
кричат  вокруг него,  пародируя  его  газетные статьи:  "Великий  гнев  Pere
Duchesne'а!" Все они погибают, и  мешок принимает  их  головы. В продолжение
некоторого периода истории  мелькают 19 призраков, невнятно крича и бормоча,
пока забвение не поглотит их.
     Сама  революционная армия распущена на неделю по домам, так как генерал
сделался  призраком.   Таким   образом   и  заговор   "бешеных"   сметен   с
республиканской почвы, и  здесь также удалось без вреда для  себя уничтожить
наполненные приманками ловушки этого Питта, и снова господствует радость  по
поводу раскрытого заговора. Стало быть, правда, что революция пожирает своих
собственных детей? Всякая анархия по природе своей не только разрушительна.

        "Глава вторая. ДАНТОН, МУЖАЙСЯ!"

     За  Дантоном  между тем спешно послали  в Арси:  он должен возвратиться
немедленно,  кричал  Камиль, кричал  Фелиппо и  друзья, чуявшие опасность  в
воздухе. Опасность немалая! Дантон, Робеспьер, главные продукты победоносной
революции, очутились  теперь  лицом к лицу и должны  выяснить, как они будут
жить вместе, управлять  вместе. Легко понять глубокое различие,  разделявшее
этих двух людей;  легко  понять, с  каким страхом  и чисто  женской завистью
глядела жалкая зеленоватая формула на необозримую реальность и  становилась,
глядя  на нее,  все зеленее! Реальность с своей стороны старалась не  думать
дурно об этом главном продукте революции, но в глубине души чувствовала, что
продукт  этот  мало чем  отличается  от  большого пузыря,  широко  раздутого
популярностью; не человек это был, но жалкий неподкупный педант с логической
формулой   вместо  сердца,   иезуитского   или   методистско-священнического
характера,  полный  искреннего   ханжества,   неподкупности,  язвительности,
трусости; бесплодный, как восточный ветер. Двух таких главных продуктов было
слишком много для одной революции.
     Друзья, дрожа при мысли о последствиях ссоры между ними - Робеспьером и
Дантоном, заставляют их  встретиться. "Справедливо, - сказал Дантон, скрывая
сильное  негодование, -  обуздывать роялистов, но  карать  мы  должны только
тогда,  когда  этого  требует  польза  Республики,  и  не  должны  смешивать
невинного с виновным".  "А  кто сказал вам, - возразил  Робеспьер с ядовитым
взглядом, - что погиб хотя бы один  невинный?" "Quoi, - сказал Дантон, круто
повернувшись к своему  другу Пари,  прозвавшему себя Фабрицием, присяжному в
Революционном трибунале. - Quoi, ни одного невинного не погибло? Что скажешь
на  это,  Фабриций?"2  Друзья,  Вестерман,  этот  Пари  и  другие
убеждали его показаться,  подняться на трибуну и действовать.  Но  Дантон не
был  склонен  показываться -  действовать  или возбуждать  народ ради  своей
безопасности.  Это  была  беспечная,  широкая натура, склонная к оптимизму и
покою; он мог сидеть целыми часами, слушая  болтовню Камиля, и ничего так не
любил,  как  это.  Друзья  и  жена  уговаривали его бежать.  "Куда бежать? -
отвечал он. - Если свободная Франция изгоняет меня, где же найдется для меня
другое  убежище? Нельзя унести с собой свою родину на подошвах своих сапог!"
И  Дантон продолжал  сидеть.  Даже  арест его друга, Эро  де  Сешеля,  члена
Комитета общественного спасения, арестованного  по приказу  самого Комитета,
не может поднять Дантона. В ночь на 30 марта присяжный Пари прибежал к  нему
с явно написанной  в глазах  тревогой: один клерк  из Комитета общественного
спасения  сообщил ему, что приказ о  задержании  Дантона уже подписан и  его
должны арестовать в эту же ночь! Бедная жена, Пари и другие друзья в страхе,
умоляют его бежать. Дантон помолчал, потом  ответил:  "Ils n'oseraient" (они
не посмеют) - и не захотел принимать никаких мер. Бормоча: "Они не посмеют",