он по обыкновению идет спать.
     Однако на другой день, утром, по Парижу распространяется странный слух:
Дантон, Камиль  Демулен, Фелиппо, Лакруа накануне вечером арестованы!  И это
правда.  Коридоры  Люксембургской   тюрьмы  были  переполнены:   заключенные
толпились  в  них,  чтобы  увидеть  гиганта  революции,  входящего   к  ним.
"Messieurs!  -  вежливо  сказал  Дантон.  -  Я  надеялся  в  скором  времени
освободить  всех  вас отсюда;  но вот  я сам здесь,  и  неизвестно,  чем это
кончится". Слух разносится  по всему  Парижу; Конвент разбивается на группы,
которые шепчутся с широко раскрытыми глазами: "Дантон  арестован!"  Кто же в
таком  случае в безопасности? Лежандр,  поднявшись на трибуну,  произносит с
опасностью  для себя слабую  речь  в  его  защиту,  предлагая выслушать  его
(Дантона) у  этой эстрады  до предания суду, но  Робеспьер  сердито обрывает
его: "Выслушали вы Шабо или Базира? Или у вас две меры и два веса?" Лежандр,
съежившись,  сходит  с  трибуны. Дантон, подобно  другим, должен  покориться
своей судьбе.
     Было бы  интересно  знать мысли Дантона в  тюрьме, но ни одна из них не
стала  известной;  в  самом  деле,  немногие  из  таких замечательных  людей
остались настолько неизвестными  нам, как этот титан революции. Слышали, как
он произнес: "В это же время, двенадцать месяцев назад, я предложил учредить
этот Революционный трибунал. Теперь  я  прошу  прощения за  это  у Бога  и у
людей. Они  все братья Каина;  Бриссо желал, чтобы меня гильотинировали, как
желает  этого теперь Робеспьер. Я  оставляю дело в страшной путанице (gachis
epouvantable);  никто  из  них  ничего  не  смыслит  в  управлении  страной.
Робеспьер последует  за  мною; я  увлекаю  Робеспьера. О, лучше быть  бедным
рыбаком,  чем  вмешиваться  в  управление  людьми". Молодая  прелестная жена
Камиля, обогатившая его  не  одними  деньгами,  бродит  день и  ночь  вокруг
Люксембургской  тюрьмы, подобно бесплотному  духу.  Еще  сохранились  тайные
письма  к ней  Камиля,  покрытые следами  ее  слез3. Слышали, как
Сен-Жюст пробормотал: "Я ношу свою голову, как св. Дары,  а Камиль, пожалуй,
будет носить ее, как св. Денис".
     Несчастный  Дантон и ты,  еще более несчастный,  легкомысленный Камиль,
некогда веселый Procureur  de  la Lanterne, вот  и вы также дошли до предела
мироздания, подобно  Одиссею на  границе Ада; смотрите в туманную пустоту за
пределами мира, где человек  видит бледную,  бесплотную тень своей  матери и
думает:  "Как не  похоже настоящее  на те дни, когда мать кормила и пеленала
меня!" Дантон, Камиль, Эро, Вестерман и другие, странно смешанные с Базиром,
с плутом Шабо, с Фабром д'Эглантином, с банкиром Фреем в одну пеструю кучу -
"Four-nee", как будут называть такие группы, -стоят, выстроенные в ряд перед
эстрадой Тенвиля. Было  это 2 апреля  1794 года. Дантону пришлось только три
дня просидеть в тюрьме, так как время не ждет.
     Как   ваше   имя,   место  жительства   и  тому   подобное,  спрашивает
Фукье-Тенвиль, как требуют формальности. "Мое имя Дантон, -  отвечает титан,
-  имя  довольно  известное в  революции; моим местопребыванием скоро  будет
ничто  (Le Neant), но я  буду жить в Пантеоне истории".  Человек старается в
этом случае сказать что-нибудь сильное, все равно, в  характере его  это или
нет! Эро де Сешель  заявляет эпиграмматически, что он  "сидел  в  этом зале,
ненавистный  парламентским деятелям". Камиль  отвечает:  "Мой  возраст - это
возраст  bon  Sanculotte  JesusКамиль!  И,  однако,  ведь в  этом  божественном  событии  заключался, между
прочим,  самый   роковой  упрек,  когда-либо  сделанный  на  земле  мирскому
правосудию:  "важнейший   факт",  как   это  называет   набожный  Новалис"признание прав человека". Истинный возраст Камиля, кажется, 34 года. Дантон
годом старше.
          немецкий поэт-романтик.

     Каких-нибудь  пять месяцев назад процесс  22 жирондистов был важнейшим,
какой  когда-либо  приходилось вести  Фукье-Тенвилю. Но  вот  ему приходится
вести  еще  более  важный, требующий всей его  изворотливости,  заставляющий
трепетать  его сердце, так  как  голос  Дантона раздается  теперь под  этими
сводами в  страстных речах, потрясающих  своей ярой искренностью, окрыленных
гневом. Показания важнейших свидетелей он  разбивает в прах одним ударом. Он
требует,  чтобы члены  комитета  сами выступили в  качестве  свидетелей и  в
качестве  обвинителей; он "покроет  их  бесчестием".  Он поднимается во весь
свой огромный  рост, встряхивает своей огромной  черной  головой;  глаза его
мечут молнии, зажигающие все  республиканские сердца,  так что сами галереи,
хотя заполненные по билетам, шепчутся сочувственно и как бы готовы броситься
вниз и поднять  народ, чтобы освободить Дантона! Он  громко жалуется  на то,
что его причислили к разряду Шабо, мошенников, биржевых спекулянтов, что его
обвинительный  акт - ряд  пошлостей и ужасов. "Дантон прятался 10 августа? -
возражает  он, подобно  реву льва  в  тенетах. -  А  где  те  люди,  которые
побуждали его показаться в этот день? Где те возвышенные души,  у которых он
черпал  энергию?  Пусть они  покажутся, эти мои обвинители; я требую  этого,
находясь в полной ясности ума,  я сорву личины  с  трех пошлых негодяев (les
trois plats coquins) -  Сен-Жюста, Кутона, Леба, которые раболепствуют перед
Робеспьером  и  ведут его к погибели.  Пусть они явятся  сюда; я обращу их в
ничтожество,   из   которого   им   никогда  не   подняться!"  Взволнованный
председатель звонит, призывает к порядку строгим голосом. "Что тебе до того,
как я защищаюсь! -  кричит Дантон. - Право осудить  меня останется за тобой.
Голос  человека,  защищающего свою  честь  и  жизнь,  заглушит  звон  твоего
колокольчика!"  Так гремит Дантон  все сильнее и сильнее,  пока его  львиный
голос не "замирает в горле": слова не могут  выразить того, что есть в  этом
человеке. Галереи зловеще ропщут. Первое дневное заседание окончено.
     О Тенвиль и ты, председатель  Герман, что  вы будете делать? По  строго
революционному закону процесс может продолжиться еще два дня, но галереи уже
ропщут.  Что, если этот Дантон  прорвет  ваши сети? В самом деле,  интересно
было бы посмотреть. Ведь все висит  на волоске. И что  за сумятица наступила
бы  тогда! Судьи и подсудимый  поменялись бы  местами, и вся история Франции
пошла бы  другим путем! Ведь  один Дантон  мог бы  еще  попытаться управлять
Францией. Только  он,  этот неукротимый бесформенный титан, да разве еще тот
смуглый  артиллерийский  офицер  в Тулоне, которого мы оставили делать  свою
карьеру на Юге.
     Вечером  второго  дня,  так как дело  все более грозило принять  дурной
оборот,   Фукье-Тенвиль   и   Герман,   растерянные,  бросаются  в   Комитет
общественного спасения. Что тут  делать? Комитет спешно издает новый декрет,
в силу которого лица, оскорбляющие судей, "могут быть устранены  от прений".
В  самом  деле,  разве  не  существует  "заговора  в Люксембургской тюрьме"?
Ci-devant генерал Диллон и  другие подозрительные вступили в заговор с женой
Камиля с целью раздавать ассигнации, чтобы открыть  тюрьмы и  ниспровергнуть