клуба  явилась Нормальная школа, первая школа этого рода; потом она уступает
место "рынку 9-го термидора",  потом рынку  Сент-Оноре,  где  и поныне мирно
торгуют домашней птицей  и овощами.  Пышные храмы,  сам великий земной шар -
все это сооружения без основания! Разве мы и этот наш мир не созданы из того
же материала, что и сны?
     Максимальные  таксы  отменены:  торговля  должна  быть  свободной. Увы,
торговля, стесненная, перевернутая вверх дном, как мы видели, и теперь вдруг
снова  предоставленная  самой  себе,   не  может  воспользоваться  свободой:
торговли, можно сказать, не  существует вовсе в это время. Ассигнации, давно
падающие  и   выпущенные  в  таком  огромном  количестве,  падают  теперь  с
беспримерной быстротой.  "Combien?  -  спросил некто у  извозчика. - Сколько
возьмешь?" "Шесть тысяч ливров", - ответил тот (около 300  фунтов стерлингов
ассигнациями15исчезают и товары, на которые она была наложена. "Две унции хлеба ежедневно"
- таков пожалованный кусочек!  Далеко тянутся хвосты перед булочными, и лица
печальны; дома фермеров превратились в лавки ростовщиков.
     стоит 5300 фр. ассигнациями (Montgaillard. IV, 419). - Примеч. авт.

     Можно представить  себе при  таких  обстоятельствах, с  каким  чувством
санкюлотизм рычал про  себя:  "La Cabarus"  - и смотрел на возвратившихся  и
танцующих  ci-devants, на термидорианскую лихорадку цивилизования, на балы в
шароварах телесного  цвета. Там греческие туники  и  сандалии, рои  франтов,
щеголяющих  со  своими  свинцовыми  Дубинками,  а  здесь   мы,  отверженные,
внушающие  отвращение, "собираем крохи на  улицах"16,  волнуемся,
стоя в хвостах перед булочными за  нашими  двумя унциями хлеба! Не проснется
ли якобинский лев? Ведь говорят, он тайно  собирается в красных колпаках и с
заряженными  пистолетами  во   дворце   архиепископства.   По-видимому,   не
проснется. Наши Колло, Бийо,  Барер, Бадье  в эти последние  мартовские  дни
1795 года  признаны  заслуживающими ссылки за моря и будут пока  отвезены  в
крепость Гам. Лев умер или бьется в предсмертной агонии!
     Посмотрите,  какое  оживление  снова  царит на  парижских  улицах 12-го
жерминаля  (называемого также  1  апреля,  не  очень счастливый день). Толпы
голодных женщин  и грязных, также  голодных  мужчин  кричат: "Хлеба, хлеба и
конституции  девяносто  третьего  года!"  Париж  поднялся  еще  раз, подобно
приливу  океана,  и  толпами  течет  к  Тюильри за  хлебом  и  конституцией.
Тюильрийская  стража делает  все, что  может, - ничто  не  помогает;  прилив
уносит ее прочь, наводняет сам зал Конвента с ревом: "Хлеба и конституции!"
     Несчастные сенаторы, несчастный народ! После всех усилий  и ссор нет ни
хлеба, ни  конституции! "Du pain, pas tant le  longs discours!" (Хлеба, а не
потоков парламентского красноречия!) - так стонали  менады Майяра более пяти
лет назад; так взываете и вы в эту минуту! Конвент, неизвестно что думающий,
невозмутимо  остается  на  своих  местах  среди  этого  ревущего  хаоса;  на
павильоне    Единения    звонит    набат.    Секция    Лепелетье,    прежняя
Filles-Saint-Thomas,  состоящая   преимущественно  из   менял,  и   "золотая
молодежь" бегут на выручку и снова сметают  хаос штыками. Париж объявлен "на
осадном  положении".   Пишегрю,   завоеватель  Голландии,  который  случайно
находится  здесь, назначен  командующим до  подавления мятежа.  Он подавляет
его, так сказать, в один день: отправляет в ссылку  Бийо, Колло и компанию и
рассеивает всякую оппозицию "двумя пушечными выстрелами"  холостыми зарядами
и  страхом,  который  внушает его имя. Сделав  это  и донеся  с  лаконизмом,
которому   следовало   бы   подражать:   "Представители,  ваши   предписания
исполнены"17, он слагает с себя командование.
     Итак, восстание  жерминаля стихло, как  подавленный вопль.  Заключенные
сидят в  надежном  месте, в Гаме,  в  ожидании кораблей; около  900 "главных
террористов в Париже"  обезоружены. Санкюлотизм,  сметенный штыками, скрылся
со своей нищетой в глубине  предместий Сент-Антуан  и Сен-Марсо. Было время,
когда   конный   пристав  Майяр  с   менадами  могли   изменять  направление
законодательства,  но  это время  миновало.  У законодателей  теперь  штыки,
секция Лепелетье взялась за оружие, и не в нашу  защиту! Мы удаляемся в наши
мрачные трущобы; наши крики голода названы заговором Питта. Салоны сверкают,
шаровары  телесного цвета вальсируют по-прежнему. Значит,  мы  сражались  за
дочь Кабаррюса, за ее франтов и  менял?  Значит, для балов в телесного цвета
шароварах  мы  схватили  за  бороду  феодализм и действовали, и  дерзали,  и
проливали  свою  кровь,  как  воду?  Чем  можно  ответить   на  это,   кроме
выразительного молчания!

        "Глава пятая. ЛЕВ ВЫТЯГИВАЕТСЯ В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ"

     Представитель  Каррье  погиб на  гильотине  в декабре  минувшего  года,
протестуя  и  говоря,  что он  действовал  по  предписаниям.  Революционному
трибуналу, после того как он истребил все,  осталось теперь только, как  это
бывает со всеми  анархическими явлениями, уничтожить  самого себя. В  первые
майские дни люди видят замечательное зрелище: Фукье-Тенвиль защищается перед
судом, в котором главенствовал когда-то он  сам.  Вместе с ним привлечены  к
суду его бывшие главные присяжные: Леруа  Десятое Августа,  Вилат  и еще  16
человек;  все  они  горячо защищаются, ссылаясь на то,  что они  действовали
согласно предписаниям;  но  все напрасно.  С  этими людьми  покончит  топор,
которым они совершали ненавистные дела;  топор сам стал ненавистен. Впрочем,
Фукье умер довольно твердо.  "Где  твои "охапки"?" - ревел народ.  "Голодная
сволочь, - отвечал Фукье, - разве твой хлеб стал дешевле от того, что их нет
более?"
     Замечателен этот Фукье:  некогда  это  был  просто  стряпчий,  подобный
другим стряпчим, этим судейским  ищейкам, которые  жадно  охотятся на людей;
теперь  же  он  стал  и останется  самым  замечательным  из стряпчих,  какой
когда-либо жил и охотился на земле!
     Ибо  в  этом  земном  беге   времени  должно  было  явиться  воплощение
крючкотворства. Небо сказало, пусть будет воплощение не  божественного духа,
а продажного  духа стряпчего, который  следит только за сделками, и  вот оно
явилось, и  другие  стряпчие в свою  очередь  выследили его. Исчезни  же ты,
воплощение  духа  стряпчего с  крысиными  глазами, которое в  сущности  было
только подобно другим стряпчим и слишком алчным сынам Адама! Присяжный Вилат
упорно  боролся за  свою жизнь и опубликовал из тюрьмы остроумную книгу,  не
оставшуюся неизвестной; но это  не помогло, он также должен был исчезнуть, и
от  него  осталась  только  эта  книга о  тайных  причинах  термидорианского
переворота, -  книга, полная лжи, но с крупицами правды, которых нигде более
не найдешь.
     С Революционным трибуналом покончено,  но месть еще не утолена. Депутат
Лебон  после  долгой  борьбы  предан суду  обыкновенной  судебной  палаты  и
гильотинирован ею. Мало того, в Лионе и других местах воскресший модерантизм