По  всей  вероятности, в  намерения  правительства  входила лишь  эвакуация
города, отъезд  казенных учреждений и более  знатных жителей, если вообще у
него еще  было время вмешаться в  это дело; а это  было возможно лишь в том
случае, если  бы еще в  момент оставления Смоленска был  поставлен вопрос о
возможной эвакуации  Москвы. Во  всяком случае эта  мера, если бы  даже она
была выполнена по единоличному  распоряжению Ростопчина, получила бы полное
одобрение правительства. Правда, от  этой меры до поджога города шаг уже не
так велик. Невероятным является,  чтобы правительство и, главное, император
Александр  желали и  предписали  бы этот  поджог. Это  слишком противоречит
мягкому  характеру  императора и  столь  же мало  подходит к  министерству,
стоявшему  изолированно  и  не  опиравшемуся на  воодушевление  и  фанатизм
большого народного  собрания. Между  тем, ответственность, которую  на себя
брал  Ростопчин, была  огромно, потому  что, как  бы мало  приготовлений ни
требовало такое дело, он все же нуждался в нескольких исполнителях, которые
получали  бы  непосредственно  от  него соответственные  приказания.  Таким
образом,  если он  сам  совершил это  дело,  то, очевидно,  он находился  в
состоянии страстного возбуждения и  озлобления, придавшего ему силу принять
решение, выполнение  которого представлялось для него  опасным и которое не
могло    ему   принести    ни    чьей-либо   благодарности,    ни   почета.

Личность  графа Ростопчина  не такова,  чтобы можно было  предположить, что
движущей  силой  его  поступка  были экзальтированное  чувство  или  грубый
фанатизм. Он обладает характером и образованием ловкого светского человека,
привитыми  к ярко  выраженной русской  натуре. С  Кутузовым он  находился в
открыто враждебных отношениях, причем Ростопчин обвинял Кутузова в том, что
он до  последней минуты нагло лгал, уверяя его  и весь свет, что попытается
для спасения Москвы дать еще одно сражение.

Во всяком случае одним  из самых замечательных явлений истории является то,
что деяние, оказавшее по распространенному мнению столь огромное влияние на
судьбу  России,   подобно  плоду   преступной  любви,  не   имеет  отца  и,
по-видимому, так и останется навсегда невыясненным.

Безусловно,  нельзя  отрицать, что  пожар  Москвы был  очень невыгоден  для
французов; если он еще  сильнее отдалил Александра от мысли заключить мир и
послужил средством для экзальтации  народа, то в этом, пожалуй, заключалось
главное  зло,  какое  он  причинил французам.  С  другой  стороны, было  бы
переоценкой  единичного фактора  смотреть  на пожар  Москвы как  на главную
причину неудачи  всего похода; обычно французы  делают эту ошибку. Конечно,
известные материальные  ценности, которыми  французы могли воспользоваться,
погибли во время пожара, но более всего они нуждались в людях, а таковых не
нашлось бы и в уцелевшей Москве.

Армия  в 90  000 человек  с истощенными  людьми и  окончательно заморенными
лошадьми,  загнанная острым  клином  на 120  миль в  глубь  России, имевшая
справа  неприятельскую армию в  110 000  человек и кругом  себя вооруженный
народ,  армия,  вынужденная  строить   фронт  ко  всем  странам  света,  не
располагающая продовольственными складами  и достаточным запасом снарядов и
патронов,  имеющая единственный  путь  сообщений, проходящий  по совершенно
опустошенной местности,  не находится в  условиях, допускающих расположение
на зимних квартирах. Но если Наполеон не имел полной уверенности в том, что
будет в состоянии продержаться в Москве целую зиму, то ему следовало начать
отступление до начала зимы, и в этом случае сохранение или гибель Москвы не
могли иметь особого значения. Отступление Наполеона было неизбежно, и самый
поход  его оказался  неудавшимся  с той  минуты, когда  император Александр
отказался  заключить  мир.  На достижении  этого  мира  были построены  все
расчеты;  в этом  отношений  Наполеон, конечно,  ни минуты  не обманывался.

В конце нашего повествования мы поместим несколько соображений относительно
наполеоновского плана кампании, и все то, что по этому поводу можно было бы
сказать, мы пока откладываем.

В  этот   период  в  русской  армии   господствовало  настроение  печали  и
подавленности,  причем  на  мир  в ближайшем  же  будущем  смотрели как  на
единственный  возможный исход.  Нельзя сказать,  чтобы армия  сама утратила
мужество,  наоборот,  в  ней  сохранилось  солдатское  чувство  гордости  и
превосходства;  такое чувство  всегда укрепляет  армию независимо  от того,
является  ли оно  обоснованным  или нет.  Но доверие  к  общему руководству
войной сохранялось  лишь в  ничтожной мере; большие  потери, уже понесенные
государством, казались подавляющими, а исключительной стойкости и энергии в
наступившей беде  от правительства,  видимо, не ждали.  Поэтому близкий мир
рассматривался  как  вероятное  и даже  желательное  явление.  Что об  этом
действительно  думал князь  Кутузов,  вероятно, никто  достоверно не  знал;
внешне  же он  подчеркивал,  что резко  возражает против  каких-либо мирных
переговоров.

Отсюда  видно,  как  мало было  в  армии  подлинного понимания  сложившейся
обстановки и  в целом. Тем не менее, мы  были уже близки к кульминационному
пункту наступления  французов; уже приближался момент,  когда поднятый ими,
но  непреодоленный груз всей  своей тяжестью  должен был обрушиться  на них
самих. Генерал  Барклай, который занимал второе место  в армии и в качестве
военного министра  должен был,  ближе всего быть  знаком с войной  в целом,
находясь в окрестностях Воронова  в начале октября, т. е. приблизительно за
две недели  до отступления французов, сказал  автору и нескольким офицерам,
явившимся к  нему по случаю нового  назначения: "Благодарите Бога, господа,
что вас  отсюда отзывают, ведь из всей  этой истории никогда ничего путного
не выйдет".

Мы держались другого мнения;  правда, мы были иностранцы, а последним легче
сохранить объективность.  Всем сердцем мы принимали  участие в судьбах этой
войны,  но  все  же   переживали  горе  глубоко  уязвленной,  страждущей  и
угрожаемой  в самом  ее существовании  России, не  так остро,  как русские.
Такие  переживания всегда  оказывают  известное воздействие  на способность
суждения.  Мы   дрожали  лишь   при  мысли  о  мире   и  трудности  момента
рассматривали лишь как великое средство к спасению. Однако, мы остерегались
громко  высказываться, так  как за  такие речи  на нас взглянули  бы весьма
косо.

В  Петербурге  совершенно  правильно  оценивали оборот,  который  принимала
война, к  чести императора надо добавить, что  такой взгляд сложился у него