заявить,  что  во  время  нашего  путешествия  он вызывал  меня  скорее  на
резкость,  чем  на  осторожность  в выражениях.  Он  поощрял  меня к  этому
откровенностью своих собственных разговоров  и своими признаниями. Он вновь
доказал  мне то,  что  я думал  и раньше:  если он  не всегда  любил всякую
правду, то  во всяком случае он  уважал тех, кто высказывал  ее по совести.

При  других  обстоятельствах,  если  разговор касался  вопроса,  о  котором
император не  хотел говорить,  он обрывал его  тем или иным  способом; так,
например, если  это происходило у  него, он вас покидал  или отпускал, или,
наконец,  перебивал  каким-нибудь  распоряжением,  не  относящимся  к  теме
разговора,  а   иногда  и  словами:  "Вы   ничего  в  этом  не  понимаете".

Наоборот, в санях император все время поощрял меня к разговорам. Чувствовал
ли он себя уязвленным?

Он шутил, и прежде всего видно было, что он ощущает потребность излить свою
душу. Если  какие-нибудь рассуждения  уж очень ему  не нравились, то  он на
время менял тему разговора,  но возвращался к тому же вопросу в тот же день
или назавтра.

Император не  был от природы резким.  Никто не владел собою  лучше, чем он,
когда  он  этого  хотел.  Доказательство -  в  том,  что  за очень  редкими
исключениями, и даже в  тех случаях, когда обстоятельства вывели бы всякого
другого человека из себя, он обычно сохранял в разговоре с каждым спокойный
тон, хотя бы у него и много было оснований для упреков. В таких случаях его
топ был,  конечно, очень  сухим, но не невежливым,  не оскорбительным. Если
порою мне  приходилось слышать из его  уст выражения, которые можно назвать
грубыми, то  я не могу  назвать больше пяти-шести таких  примеров, и всякий
раз это  было с лицами, которые так вели себя,  что с ними действительно не
стоило стесняться. Что касается этих выражений, то он не придавал им такого
значения  и не  был так  чувствителен к  ним, как  другие. Быть  может, ему
недоставало городского  лоска, той  изысканной деликатности и  особенно той
снисходительности в мелочах,  которая заменяет доброту у высокопоставленных
людей.  Наши  нравы  и  наши  традиции,  пожалуй,  делали  обладание  этими
свойствами политической  обязанностью нашего государя в  его же собственных
интересах,  но  то,  что  в  этом  отношении  было упущено  в  первые  годы
воспитания, когда  создаются привычки  детства, вполне искупалось  тем, что
эта добродетель  доходила до  высочайших пределов, когда речь  шла о вещах,
имевших  какое-либо значение.  Некоторые  выражения, шокировавшие  нас, для
императора имели  иной смысл, чем для  нас. У него были  даже все претензии
благовоспитанного  человека, и  он  более, чем  кто-либо другой,  замечал в
манерах своего ближнего то,  чего не замечал в самом себе. Он часто называл
(и  даже с  некоторым  подчеркиванием) различных  знакомых из  высших слоев
общества,  с которыми  встречался в  молодости. Он  любил говорить  о своих
успехах у  женщин. Можно  сказать, что если  в этом великом  и замечательно
целостном  характере была  слабая сторона,  то она выражалась  в тщеславном
отношении к  своему прошлому, как будто  при такой славе и  при таком гении
еще могут понадобиться ссылки на прошлое.

Некоторые  немного  нескромные  выражения,  которые  он  порою  употреблял,
объясняются, на мой взгляд, лагерными привычками первых лет революции. Да и
притом такие  слова вырывались у него лишь  тогда, когда он намеренно этого
хотел и когда ему  было выгодно усвоить игривый тон, а в тех случаях, когда
он  действительно  сердился,  он   лишь  очень  редко  бросал  какое-нибудь
шокирующее слово.

Все  приближенные  императора напрасно  жаловались  на его  манеры, на  его
обращение и тон с ними в повседневном обиходе. Отчасти по своему характеру,
а   отчасти   из   сознательного   расчета,   он   редко   показывал   свою
благосклонность,  а если  давал  заметить, что  он доволен,  то  можно было
подумать, что он делает это против желания.

-  Французы,  -  говорил  он,  -  легкомысленны,  фамильярны  и  склонны  к
бесцеремонности. Чтобы  не оказаться  в необходимости ставить  их на место,
надо  держать себя  с ними  серьезно, в  соответствии со  своим положением.
Царствовать  - значит играть  роль. Государи  всегда должны быть  на сцене.

И действительно, он всегда  сохранял серьезность, даже когда хотел проявить
благосклонность и, как он говорил, обласкать человека.

Если император хотел выразить  кому-нибудь свое недовольство, то чаще всего
он  делал   это  через   какое-либо  третье  лицо.  Если   по  отношению  к
какому-нибудь видному  лицу он брал эту  задачу на самого себя  и если дело
было серьезным,  то он  все же частично скрывал  свое недовольство; остаток
должен был  дойти до  адресата через третьих  лиц, перед которыми  он любил
изливать свое недовольство. Он  относился со вниманием ко всякому человеку,
с  которым говорил,  так как,  по его собственному  откровенному выражению,
никогда  не хотел  лишить себя  возможности пользоваться людьми,  не хотел,
чтобы  кто бы  то ни  было считал  его дверь  наглухо закрытой для  себя. В
соответствии с  этим он постоянно твердил,  что правительство принципиально
должно не  только никогда не отвергать никого, но  и привлекать к себе тех,
кто держится  поодаль. Император  называл мне маршалов,  генералов и других
весьма видных лиц, которых считал самыми верными и самыми преданными своими
друзьями,  а  между  тем  они  устраивали  заговоры против  него  во  время
консульства,  в   частности,  когда   заключался  конкордат  с   папой;  он
ограничивался тогда  тем, что в течение  нескольких месяцев держал их вдали
от двора.  В согласии  с этим принципом примерные  взыскания при императоре
были  редкостью.   Всякий  раз,  говорил  он,   это  делалось  вопреки  его
собственному  желанию и  лишь в  тех случаях,  когда его принуждал  к этому
серьезный общественный интерес, но  и тогда он избегал осуждений в судебном
порядке.

- Я  сам глубоко сожалел,  когда сурово расправился с  генералом Мареско, -
говорил мне император, -  но его звание, его положение, его ум - все это во
сто  крат  усугубляло  его вину;  действовать  так  меня вынудили  интересы
государства.  Человека, который  занимал  бы менее  высокое место  в глазах
общественного мнения, я простил бы.

Но что касается генерала Дюпона, то император не находил достаточно сильных
выражений, чтобы  высказать свое  мнение о нем. Его  главным упреком против