Мало уважая людей, император обычно не требовал от них больших достоинств и
добродетелей, чем  они, по его мнению,  имели. Он ничего не  забывал, но не
был злопамятен. Никогда не преследовал кого-либо из личной ненависти. Он во
всем руководствовался  интересами своей политики. Можно  сказать, что в нем
не  было  ни  ненависти,   ни  мелких  страстей,  и,  судя  по  всему,  его
снисходительность  или  безразличное  отношение  к  людям  объяснялись  его
невысоким мнением о человеческом  роде. Если политические соображения часто
заставляли его  быть милосердным, то  некоторую роль в этом  играло также и
его чувство.  А его чувства были  лучше, чем он хотел  показать. Впрочем, в
его милосердии  большую роль играло его убеждение  в том, что людей толкают
обстоятельства.

Мало было людей, о которых император не разговаривал бы со мною; он говорил
со мною  обо всех, начиная от его жены и  европейских государей и вплоть до
самых скромных  частных лиц. И я часто мог заметить,  что от него ничего не
ускользало.  В  частной  жизни  он проявлял  не  больше  благодушия, чем  в
политических делах. Все истолковывалось им против ближнего. Держась всегда,
словно он на сцене  в роли императора, он думал, что и другие разыгрывают с
ним заученные ими роли.  Поэтому его первым чувством всегда было недоверие,
- правда,  только на  мгновение. Потом он  менял отношение, но  всегда надо
было быть  готовым к  тому, что его  первое представление о  вас будет мало
приятным, а  может быть, даже и  оскорбительным для вас. Всегда подозревая,
что под вашими замечаниями или предложениями скрывается какой-нибудь личный
или тайный интерес, независимо  от того, друг вы или враг, он путал сначала
друзей с  врагами. Я часто испытывал  это и могу говорить  об этом с полным
знанием дела. Император думал и по всякому поводу говорил, что честолюбие и
интерес - движущие мотивы  всех поступков. Он редко поэтому допускал, чтобы
хороший поступок  был совершен  из чувства долга или  из щепетильности. Он,
однако, замечал людей,  которыми, по-видимому, руководили щепетильность или
сознание  своего долга.  В глубине  души он  учитывал это, но  не показывал
этого.  Он часто  заставлял  меня усомниться  в том,  что государи  верят в
возможность иметь близких людей.

Рыцарство,  присущее   французскому  характеру,   изысканная  вежливость  и
грациозный  благосклонный тон,  притворно  усваиваемый государями  даже при
разговорах с теми министрами,  отставку которых они только что подписали, -
все это совершенно отсутствовало у императора. Он притворялся только тогда,
когда речь  шла об  очень важных делах.  Проникнутый, несомненно, сознанием
своего  могущества   и  своего  превосходства,  он   не  давал  себе  труда
притворяться в обыденной жизни  и часто даже в более серьезных делах. Часто
также  он  был  болтлив.  Когда  речь  шла  о делах,  он  обычно  увлекался
разговором и  говорил больше, чем хотел и должен был  бы сказать. Если бы в
нем было  немного той французской любезности,  которая придает нашей стране
ее особый  колорит, то его обожали бы, и он вскружил  бы все головы. Зато у
него было  прекрасное и  редкое качество: он  не любил перемен;  он дорожил
теми  людьми,  которых  подбирал для  себя,  и  предпочитал самый  скверный
инструмент наилучшему,  лишь бы не менять его. Вас  не баловали, но зато вы
были  уверены, что  никакая  интрига не  может погубить  вас в  его мнении.
Правительству было  дано направление и твердые  правила действия, и так как
император  правил сам, то  судьба министров  не могла зависеть  от перемены
системы. Чем больше на  вас нападали перед императором, тем более тщательно
он хотел  удостовериться в правильности предъявляемых  вам обвинений, и тем
более упорно он хотел сохранить вас при себе.

-  Я сам  свой  министр, -  часто говорил  он. -  Я сам  веду свои  дела, а
следовательно, я достаточно силен, чтобы извлекать пользу из посредственных
людей.  Честность, отсутствие  болтливости и  работоспособность -  вот все,
чего я требую.

В своем домашнем быту  император был чрезвычайно добродушен. С императрицей
он  обращался, как  нежный и  любящий супруг.  Он довольно долго  был очень
влюблен  в  императрицу Жозефину,  уже  когда  женился на  ней, и  навсегда
сохранил привязанность к ней.  Он любил превозносить ее изящество и доброту
даже после того, как  уже давно перестал с ней встречаться. Ни одна женщина
не оставила  в нем такого глубокого  впечатления. По словам императора, она
была воплощенной грацией.

Напрасно  думают, что  у  него было  много фавориток [307].  Конечно, порою
кто-нибудь кружил ему голову, но любовь редко была для него потребностью и,
пожалуй, даже  редко была для него удовольствием. Он  жил слишком на виду у
всех, чтобы предаваться удовольствиям, которые, в сущности, мало развлекали
его, а к тому же длились не больше мгновения. Впрочем, он был по-настоящему
влюблен  в течение  нескольких дней  в мадам  Дюшатель. В  промежутке между
разводом и прибытием эрцгерцогини, чтобы отвлечься от императрицы Жозефины,
он для препровождения времени  развлекался с мадам Гадзани и мадам Матис. В
последние  годы   жизни  с  императрицей  Жозефиной   он  заводил  связи  с
мадемуазель Жорж и несколькими  другими женщинами отчасти из любопытства, а
отчасти,  чтобы  отомстить за  сцены  ревности, вызванные  его изменами.  В
Варшаве  ему понравилась мадемуазель  Валевская. Он  имел от нее  ребенка и
сохранил к  ней больше  привязанности, чем к какой-либо  другой женщине. Но
все эти преходящие увлечения  никогда не занимали его настолько, чтобы хотя
бы на один момент отвлечь от государственных дел.

Он всегда  так спешил рассказать о своих  успехах, что можно было подумать,
будто  он гнался  за ними  только для  того, чтобы  их разгласить.  О своих
похождениях  он  прежде  всего  рассказывал  императрице.  Горе  красавице,
которая уступила  ему, не будучи при  этом сложена, как Венера Медицейская,
ибо его  критика не щадила ни одной детали ее  фигуры, и он с удовольствием
занимался  этой критикой  в  беседах с  теми лицами,  перед  которыми любил
хвастать  своими успехами. Императрица  Жозефина в  тот же вечер  знала все
подробности  его победы  над мадамсвидания император рассказывал все  подробности мне, не упуская ничего, что
могло польстить красавице или задеть ее самолюбие.

Император нуждался  в продолжительном  сне, но спал только,  когда хотел, и
притом безразлично - днем или ночью. Предстоявшая назавтра битва никогда не
нарушала  его сон, и  даже во время  сражения, если  он считал, что  оно не
может  решиться раньше,  чем  через час  или два,  он укладывался  на своей
медвежьей шкуре  прямо на земле и спал крепким сном,  пока его не будили. Я