Дюпона

была та  статья капитуляции,  которая спасала, по его  выражению, фургоны и
тем самым богатства генерала,  но зато позволяла обесчестить армию, так как
допускала  публичный обыск  солдатских  ранцев с  целью найти  в  них вещи,
служащие уликой грабежа, причем было известно, что такие вещи действительно
имеются в ранцах у  солдат. Император не мог говорить об этом хладнокровно.
Не сомневаясь, что военный  суд осудит Дюпона, он ограничился производством
расследования  в  особом  порядке,   так  как  не  забыл,  по  его  словам,
доблестного поведения  Дюпона под  Ульмом. Но перед тем  как начать большую
войну  с   Россией,  когда  корпуса  должны   были  находиться  на  больших
расстояниях друг  от друга,  он был вынужден возобновить  это дело, которое
ему  хотелось  бы  замять, чтобы  создать  суровый  прецедент и  произвести
должное  впечатление на  тех, кто  в щекотливой обстановке  почувствовал бы
искушение пройти подобно Дюпону через Кавдинское ущелье[305]. Тогда же и по
тем  же   соображениям  он   издал  правила  об  обороне   крепостей  и  об
ответственности коменданта.

Император не баловал ни офицеров, ни солдат, а в то же время не поддерживал
дисциплины  и закрывал  глаза на  беспорядки. Он  даже не любил,  чтобы ему
говорили о них, если они не выходили за пределы продовольственных вопросов.
Он  сам соглашался,  что  его система  ведения войны  не  допускает строгой
дисциплины,  потому  что  люди  живут без  пайков.  Но,  закрывая глаза  на
недисциплинированность  солдат,   когда  господствовало  изобилие,  он  был
требователен к  ним, когда  наступала нужда. Император не  допускал жалоб и
часто ссылался на пример  римских легионов. Во время кампании под Эйлау эти
великие  примеры были  постоянным предметом  всех его разговоров  в течение
целой  зимы. Он  хотел доказать,  что можно  обходиться без  всего, пытался
переделать нас по образцу героических времен, вскружить головы благородными
воспоминаниями  и великими  примерами.  Французы храбро  дерутся, не  теряя
головы; они умеют терпеть  лишения, страдать и даже умирать от голода, пока
рука об руку с опасностью шествует слава, но когда пушки больше не стреляют
и когда при отступлении  ноги важнее отваги, эти герои - всего только люди.

Император  больше всякого  другого осуждал  преступления революции  и самою
революцию.  В связи  с  этим он  более или  менее отрицательно  относился к
представителям старого  двора, принимавшим  участие в ней,  и часто говорил
мне  о них,  не очень  стесняясь в  выражениях. Он хотел  учредить институт
пэров и превратить прекрасное  здание церкви Магдалины, которое должно было
служить  "храмом славы",  в  великий искупительный  памятник, очищающий  от
деяний  революции; таковы были  две идеи,  которые он постоянно  выдвигал и
которыми был  очень занят. Он собирался  воздвигнуть там памятники Людовику
XVI,   королеве   и   всем    жертвам,   погибшим   во   время   революции.

Император не прощал людям, пользовавшимся своей должностью, чтобы составить
состояние и  выжимать соки из страны, в  которой они занимали командные или
административные  посты, а  еще  менее он  прощал тем,  кто  торговал своим
мнимым  влиянием. Он  с  презрением говорил  о маршале  Брюне и  никогда не
упоминал имени Бурьена[306], не сопроводив его эпитетом "этот плут". Они не
были единственными, о которых он так говорил...

Можно сказать, что император принадлежал к типу тех людей, которых во время
революции называли "аристократами". Его рассуждения наводили даже на мысль,
что такие  взгляды были у него еще до его прихода  к власти, хотя не всегда
они лежали в основе его поведения. Роялист из хартуэллского двора не мог бы
говорить  о  Бурбонах, о  революции  и  ее бедах  с  более ярко  выраженным
чувством  и  с более  искренним  сожалением,  чем император,  но он  всегда
дополнял   эти  рассуждения   соображениями  государственного   человека  и
подчеркивал, что надо воспользоваться всем тем, что революция дала великого
и полезного.

-  Это,  -  говорил  он, -  новая  эра,  она  дала  новую закалку  Франции,
страдавшей  под  владычеством   временщиков,  королевских  любовниц  и  тех
злоупотреблений,  которые следуют  за ними  по пятам. Чтобы  положить конец
революции, надо сделать сплав из всех убеждений и пользоваться людьми самых
противоположных взглядов.  Это значит самым  убедительным образом доказать,
что правительство чувствует себя  сильным. Тогда оно само дает направление,
а не получает его.

В общем император мало уважал людей. Он редко хвалил кого-нибудь, даже тех,
кто особенно  отличился, если  только это не  было в тот  момент, когда ему
нужно было,  чтобы они отличились  еще больше. Но зато,  очевидно из своего
рода чувства справедливости, он слабо бранил или даже совсем не бранил тех,
кто  действовал  плохо,  если  только  дело  не  имело  слишком  серьезного
значения.  Известную   роль  в  этой   наружной  снисходительности  играла,
бесспорно, мысль,  что впоследствии эти люди  смогут действовать лучше, ибо
даже  в  тех редких  случаях,  когда император  свирепствовал, это  длилось
недолго.  Если  он смещал  кого-нибудь  за серьезный  проступок, то  всегда
только временно.

- Государи,  - говорил он, -  никогда не должны отнимать  у человека всякую
надежду на прощение.

Прегрешения  против  деликатности, отсутствие  вежливости  и хороших  манер
коробили  его, хотя  в этом  отношении он  не получил в  детстве особенного
воспитания,  и сам  он, выступая  всегда на  политической сцене,  ничуть не
заботился проявлять в этой области те качества, которых требовал от других.
В  частных разговорах  он горько  жаловался на свои  неприятности, особенно
любил   жаловаться   на  своих   приближенных,   в  том   числе  на   князя
Невшательского,  Дюрока,  на министров  и  начальников различных  ведомств,
будто они  ему плохо  служат. По тому,  что император говорил мне  о них, я
часто мог  судить, что именно он  - с гораздо большим  основанием - говорит
им,  вероятно, обо мне.  Было бы,  однако, неблагодарностью с  моей стороны
забывать  те  похвалы, которыми  император  в мое  отсутствие часто  осыпал
вверенное мне  ведомство. Строго  говоря, это делалось для  того, чтобы еще
больше подогреть рвение и  в то же время косвенно покритиковать кого-нибудь
другого.  Он  любил  противопоставлять  друг  другу  начальников  различных
отраслей администрации.  Император не  был бы недоволен, если  бы они плохо
уживались между  собой, и я часто мог заметить,  как он делал все возможное
для того,  чтобы Дюрок и я чувствовали друг к  другу зависть и даже вражду.