черновика  сохранил у  себя.  Починка саней  закончилась, император  наспех
поел,  а я  захватил кусок  хлеба, чтобы  поесть в санях.  Император, очень
тронутый  оказанным  ему приемом,  велел  мне  по приезде  в Париж  сказать
Дюроку,   чтобы   он   послал   жене   супрефекта   какой-нибудь   подарок.

Во время переезда от  Варшавы до Кутно император говорил об Англии - о том,
как трудно принудить ее  к миру, если только какой-нибудь кризис ее кредита
или какие-нибудь внутренние затруднения не заставят английское министерство
пойти  на  мир. В  этот  момент  он, по-видимому,  сожалел,  что его  планы
восстановления Польши  поссорили его  с Россией. Он  соглашался, что Россия
имела большое значение в континентальной системе.

-  Румянцев, -  прибавил он, -  хорошо понимал,  как для меня  выгоден этот
союз. Он,  конечно, не  гений, но зато  человек со здравым  смыслом, хорошо
понимающий  европейскую  проблему  в  том виде,  как  она  была намечена  в
Тильзите и трактовалась нами в Эрфурте, Он так хорошо понимал, какие выгоды
мы  извлекаем из  союза  с Россией  при взаимоотношениях,  существовавших у
Франции с Англией, что не хотел верить в возможность наших военных действий
против России,  пока мы не перешли через Неман.  Он все сомневался, чтобы я
действительно  хотел  напасть  на  Россию.  Он  думал, что  я  хочу  только
заставить  их  закрыть  глаза   на  прошлое  и  вся  цель  моих  враждебных
демонстраций -  принудить их  не принимать нейтральных судов  и считать для
себя большим счастьем, что я ограничиваюсь угрозами. Я не мог потерпеть это
допущение мнимых  нейтральных, так как англичанам  оно служило лазейкой для
обхода континентальной блокады. Я,  однако, махнул бы на это рукой, и можно
было бы прийти к  соглашению, если бы я в состоянии был надеяться уговорить
императора  Александра  предпринять большую  экспедицию  в  Индию. При  том
обороте,  который приняла  наша  борьба с  Англией, когда  ее правительство
играло  ва-банк,  это  было  единственным  средством  заставить  лондонских
торгашей дрожать. Нация принудила бы тогда министров вступить в переговоры.
Но уже  в Эрфурте я заметил некоторое  недоверие со стороны Александра. Сам
же я  вмешался в испанские дела, и они в той  или иной мере служили помехой
для других  моих планов. Так как Александр  и Румянцев не увлеклись вопреки
моим  ожиданиям идеей  раздела Турции,  то все  планы, которые я  наметил в
Тильзите,  должны  были,  по меньшей  мере,  видоизмениться.  Я должен  был
обратить взоры в другую сторону.

Так или  иначе, надо отбросить рутину,  которой мы придерживаемся, наметить
способы  принудить  Англию  к  миру,  ослабить  Россию,  отстранить  ее  от
европейских  дел путем  создания большого  буферного государства.  Отнять у
Англии всякую  надежду на  организацию новой коалиции,  подорвав могущество
единственного  большого   государства,  которое   еще  могло  бы   быть  ее
пособником, - таков великий и благородный план.

Император  сказал мне  еще, что  он долго считал  Константинополь предметом
русских вожделений.  Потом он  прибавил, что надеялся на  экспедицию или по
крайней  мере на  большую демонстрацию  против Индии, а  одновременно хотел
сделать демонстрацию  на море, быть может,  независимо от действий на суше;
демонстрацию  на суше он  мог бы  подкрепить значительными силами,  если бы
удалось убедить  русских допустить в свои  ряды французский корпус; однако,
принимая  во внимание  взгляды  императора Александра  и Румянцева,  этого,
пожалуй, было бы трудно добиться [289].

Насколько я понял, император  представлял эту экспедицию следующим образом.
От морского  ведомства он истребовал  сведения обо всем, что  могло для нее
понадобиться. Самым  большим препятствием он  считал невозможность заходить
по дороге в порты и запастись достаточным количеством пресной воды для 25 -
30  тысяч  человек  на  весь  продолжительный  рейс.  Что  касается  других
препятствий, то все они могли быть легко преодолены. Экспедиция направилась
бы к  Сурату. Высадка была бы  произведена в каком-нибудь пункте побережья,
населенного  махратами[290] ,  прирожденными врагами  англичан, готовыми  в
любой  момент взяться  за оружие  против них.  В экспедиции должны  были бы
участвовать 30 тысяч человек.  Единственную остановку экспедиция сделала бы
у острова Маврикия, чтобы  запастись продовольствием, взять воду и оставить
там  своих  больных.  Их  заменили бы  2  -  3  тысячи  негров, за  которых
колонистам заплатили бы наличными деньгами.

Кроме  этих  тем,  постоянными  темами  наших  ежедневных  разговоров  были
Франция, императрица и Римский король. Император без устали твердил, как он
будет  рад снова  их  увидеть; он  говорил о  них  с чувством  самой нежной
привязанности. Императрицу  он превозносил по всякому  поводу. Он говорил о
ее привычках в повседневной жизни с таким чувством и таким добродушием, что
становилось хорошо  на душе, а о  Франции и французах он  говорил с большим
энтузиазмом,  который так  отрадно было  наблюдать после  всех перенесенных
испытаний.

- Я притворяюсь более  злым, чем это есть на самом деле, - как-то сказал он
мне   шутя,  -   потому  что   я  заметил,   что  французы   всегда  готовы
фамильярничать.  Им  недостает серьезности,  и  именно поэтому  серьезность
импонирует  им больше  всего.  Меня считают  строгим и  даже  жестоким. Тем
лучше: это  избавляет меня от  необходимости быть таким на  самом деле. Мою
твердость принимают за безжалостность; я не обижаюсь на это, так как такому
мнению  мы  отчасти  обязаны  господствующим  у  нас порядкам,  и  нам  нет
необходимости  прибегать к репрессиям,  хотя мы  еще не забыли  революцию и
жили в одно время с поколениями, выросшими среди смут, без всяких моральных
и религиозных идей. Да, да, Коленкур, я - человек. Что бы ни говорили иные,
у меня тоже есть кое-что внутри, есть сердце, но это - сердце монарха. Меня
не могут разжалобить слезы  какой-нибудь герцогини, но меня трогают горести
народов. Я  хочу, чтобы  они были счастливы, и  французы будут счастливыми.
Если я проживу еще десять лет, благосостояние будет у нас всеобщим. Неужели
вы думаете,  что я  не люблю доставлять  людям радость? Мне  приятно видеть
довольные лица, но я вынужден подавлять в себе эту естественную склонность,
так как иначе ею стали бы злоупотреблять. Я не раз испытал это с Жозефиной,
которая постоянно обращалась ко  мне с разными просьбами и даже ловила меня
врасплох своими  слезами, при  виде которых я  Соглашался на многое,  в чем
должен был бы отказать.

Император часто  спрашивал меня, буду ли  я в такой же  мере счастлив вновь
увидать  дорогих мне  людей.  Проявление таких  естественных, таких  добрых
подлинных чувств императора было  мне невыразимо приятно. Я хотел бы, чтобы