имя под подобной капитуляцией,  которую к тому же предотвратило бы малейшее
противодействие с его стороны.

Возвращаясь вновь  к испанским делам, император  сказал, что здравомыслящие
люди,  которые его  знают, никогда не  заподозрят его  в том, что  он хотел
унизить авторитет монарха.

- Я  смотрю на  вещи с большой  высоты, - сказал  он, - и  я слишком хорошо
чувствую мою силу, чтобы  унижаться до подобных интриг, недостойных меня; я
действую  более  откровенно.  Пожалуй   с  большим  основанием  меня  можно
упрекнуть в  том, что я провожу свою  политику так, как потоки прокладывают
свое  русло.  Вы  должны  были  узнать  в Петербурге  о  подробностях  этой
революции от  русского посланника  [278] в Мадриде и  от Чернышева, который
приезжал в  Байонну; ведь  император Александр, долго  не желавший признать
Жозефа королем [279], потом вполне  убедился, что я был  непричастен к этим
интригам.

Как-то раз император заговорил о Талейране.

- Он  хвастает, - сказал император,  - что немилость, в  которой он, по его
мнению, находится, объясняется его так называемой оппозицией против войны в
Испании. Действительно, он нисколько не подстрекал меня к ней в тот момент,
когда она началась; да я и сам был далек от того, чтобы предвидеть события,
которые привели к этой  войне; но никто более его не был убежден в том, что
сотрудничество  Испании  и  Португалии   против  Англии  и  даже  частичная
оккупация этих  государств нашими войсками  является единственным средством
принудить  лондонский  кабинет  к  миру.  Он был  таким  сторонником  этого
взгляда, что  именно с этой целью  и вел переговоры с  Искиердо о договоре,
который Дюрок  подписал в  Фонтенбло. Талейран был  душою этих переговоров,
хотя и  не имел тогда министерского  портфеля; этот способ принудить Англию
заключить  мир, чтобы  добиться  от нас  эвакуации Пиренейских  государств,
казался  ему  безошибочным.  Он  вел  дело  с большим  рвением,  но  отъезд
лиссабонского двора  в Бразилию изменил все  наши планы. Именно он направил
Искиердо в  Мадрид. Если  бы он не  был весьма заинтересован  в успехе этой
поездки, то я заподозрил  бы, что не без его содействия у испанского короля
после приезда Искиердо в  Мадрид явились некоторые опасения. Потом Талейран
увидел, что  обманулся в расчетах, которые  он связывал с этими договорами,
то есть в расчетах  на наживу и на влиятельную роль; он увидел также, что я
обхожусь без  него, и решил, что  остался в дураках. Как  ловкий человек он
отныне  старался только  об  одном: оправдать  в глазах  общества  ту роль,
которую,  как известно,  он  играл в  этом  деле, и  он сделался  апостолом
недовольных.  Талейран забыл,  что  перед тем  он выдвигал  идею низложения
испанской династии по примеру  того, что было сделано в Этрурии. Я далек от
того,  чтобы  упрекать его  за  это.  Он здраво  судит  о  делах. Он  самый
способный министр, какого я имел. Талейран был слишком осведомлен в делах и
слишком  хороший политик,  чтобы  думать, будто  Бурбоны могут  вернуться в
Мадрид,  когда их нет  уже больше ни  в Париже,  ни в Неаполе.  Быть может,
время произвело  бы эту перемену без  потрясений; ее требовали как интересы
Франции, так и правильно понятые интересы Испании. Никаких решений по этому
вопросу никогда не было;  бесконечные предположения, как это всегда бывает,
когда речь идет о  больших политических вопросах, и больше ничего. Талейран
понимал, что  думают здравомыслящие люди, чего  требует политика, и говорил
мне  об этом.  При  затруднительных обстоятельствах,  находясь в  состоянии
войны  с частью  Европы, могла  ли Франция  пойти на  риск иметь у  себя на
фланге враждебную ей династию? Талейран, будучи одним из тех люден, которые
более   всего  содействовали   утверждению   моей  династии,   был  слишком
заинтересован в  сохранении ее, слишком хитер  и предусмотрителен, чтобы не
посоветовать  мне все  то,  что способствовало  сохранению моей  династии и
обеспечивало спокойствие  Франции. Он  высказался против этой  войны только
потому, что  вопреки своим  надеждам не получил поста  великого канцлера, и
вот, забыв,  что в  Испании льется французская кровь,  он стал действовать,
как дурной  гражданин, и  все громче декламировать против  наших операций в
Испании, по мере того как он замечал, что дела идут хуже. Когда имеешь дело
с ним (да и  со многими другими тоже), то надо, чтобы вам всегда везло. Мне
стало известно  его поведение, и я  дал ему это почувствовать,  так как его
недоброжелательство  началось  после поражения  Дюпона.  Он  бросил в  меня
камнем  подобно другим  подлецам,  когда думал,  что я  потерпел поражение.

- Все, что было предпринято против Бурбонов, - продолжал затем император, -
было подготовлено  Талейраном и проведено в  жизнь, когда он был министром.
Именно  он постоянно  убеждал  меня в  необходимости устранить  Бурбонов от
всякого  политического влияния.  Именно он  убедил меня  арестовать герцога
Энгиенского,  когда  префект  Шэ [280]  и интриги  англичанина  Дрэка [281]
обратили на  него внимание  полиции, хотя я  вовсе и не  думал о  нем. Я не
придавал тогда  ни малейшего значения его пребыванию  на берегах Рейна и не
имел, следовательно, никакого определенного проекта насчет него.

Монсей [282] или  Шэ сообщили мне,  что он  часто приезжает в  Страсбург. Я
этого не знал. Бертье и Камбасерес не решались арестовать его; их колебания
вызывались  соображениями,   касающимися  баденского   двора.  Талейран  же
настаивал  на  аресте,  Мюрат   и  Фуше  тоже.  Обманутый  и  подстрекаемый
революционерами, встревоженный уверениями Фуше,  Мюрат, когда он узнал, что
герцога  привезли  в Париж,  считал  даже,  что для  меня  и  для него  нет
спасения,  если герцог  не  будет казнен.  Послушать его  - так  можно было
подумать, что правительство в опасности, а правитель - под угрозой. На поле
битвы Мюрат - человек  большого мужества, но голова у него слабая. Он любит
только интриганов  и всегда  оказывается в дураках.  Все деятели революции,
генералы и  офицеры, воспитанные в идеях  республики, были обеспокоены моим
курсом. Роялисты,  будучи, как всегда, неуклюжими  интриганами и не думая о
том, что они делают,  распространили слух, что я сыграю роль Монка; я, мол,
сижу  непрочно. А  если послушать  Мюрата, Фуше  и других,  то общественное
мнение,  оказывается, стало  шатким, и  я не  смогу снова овладеть  им; при
таком неопределенном  положении ни одна из партии не  была за меня, так как
даже  слабые роялисты  смотрели на  меня только  как на  переходную фигуру.
Впрочем,  среди них  не  было ни  одного  человека. который  годился бы  на
что-нибудь. Итак, нация должна была пойти против меня, а революционеры меня
боялись; еще  больше, однако, они боялись  Бурбонов. Они напугали Мюрата, и
он  потерял  голову. Что  касается  меня,  то на  меня  они не  производили
большого впечатления. Я оказывал им покровительство, ибо долг правительства
поступать так  по отношению ко всем без всякого  различия. Но сам я смотрел