мне  не  дороже, чем  всякая  другая  война или  всякая другая  вынужденная
оборона против  Англии. Пока с этой державой не  будет заключен мир, до тех
пор не будет большой разницы в расходах между теперешним положением вещей в
Испании и обыкновенной войной с Англией. При громадном протяжении береговой
линии  Испании и при  создавшемся там  положении, если только  англичане не
продвинутся внутрь страны и  нам не представится вполне удобный случай дать
им сражение, мы можем ограничиться только наблюдением за ними, так как если
их  принудят сесть  на  суда в  одном пункте,  то  они высадятся  в другом,
уверенные,  что   всюду  найдут   себе  пособников.  Маршалы   и  генералы,
предоставленные в Испании самим себе, могли бы действовать лучше, но они не
хотят  договориться между  собой. В  их операциях  никогда не  было единого
плана. Они  ненавидят друг друга до такой степени,  что были бы в отчаянии,
если бы кому-нибудь из них предстояло произвести маневр, который может дать
результаты, приносящие  славу другому маршалу или  генералу. Поэтому сейчас
надо  только  держать  страну  в  руках  и постараться  умиротворить  ее  в
ожидании, пока я сам смогу дать направление операциям. Сульт[259] - человек
талантливый,  но никто  не  хочет повиноваться.  Каждый генерал  хочет быть
независимым  и  разыгрывать  роль вице-короля  в  своей  провинции. В  лице
Веллингтона [260] мои  генералы  встретили противника,  который стоит  выше
многих  из  них;  к  тому же  они  наделали  ошибок,  достойных школьника;
Мармон [261]  ,  который,  действительно,  очень   умно  говорит  о  войне,
оказывается хуже чем посредственностью,  когда надо действовать. В конечном
счете наши временные неудачи  в этой войне, приводящие в восторг лондонское
Сити,  оказывают мало  влияния на общий  ход наших  дел и не  могут, строго
говоря, иметь серьезного значения,  ибо я изменю это положение вещей, когда
захочу.  То, что  сейчас происходит,  создает Веллингтону репутацию,  но на
войне в один день  теряют то, что приобреталось целыми годами. Что касается
рынка  сбыта для  английской торговли,  который война  дала ей  в испанских
колониях, то  я признаю, что это, бесспорно,  неприятная вещь, тем паче что
эти  рынки   могут  в  течение  двух   лет  нейтрализовать  значение  наших
континентальных запретов.

Император  считал, что  отделение испанских  колоний от их  метрополии[262]
является  большим  событием,  которое  изменит  картину  мировой  политики,
укрепит позиции  Америки и меньше  чем через десять лет  создаст угрозу для
английского могущества;  это возместит  наши потери. Он  не сомневался, что
Мексика и другие большие заатлантические владения Испании провозгласят свою
независимость и образуют одно или два государства с такой формой правления,
которая - наряду с их собственными интересами - превратит их в сподвижников
Соединенных штатов.

- Это  будет новая эра, -  говорил он, - она  приведет к независимости всех
других колоний.

Он считал,  что перемены,  которые явятся результатом  дальнейшего развития
этих событий, будут важнейшими переменами нашего века в том смысле, что они
направят все  торговые интересы  по другому пути  и изменят, следовательно,
политику правительств.

-  Все  колонии, -  говорил  он,  - последуют  примеру Соединенных  штатов.
Утомительно  ожидать приказаний  из  метрополии, находящейся  на расстоянии
двух тысяч лье, и  повиноваться правительству, которое кажется иностранным,
ибо  оно  находится  далеко и  неминуемо  подчиняет  ваши интересы  местным
интересам,  так как  оно  не может  пожертвовать ими  ради вас.  Как только
колонии чувствуют себя достаточно сильными, чтобы сопротивляться, они хотят
сбросить с  себя иго  своих основателей. Родина  - там, где  люди живут: вы
быстро забываете, что вы или ваш отец родились под другим небом. Честолюбие
довершает то,  что начал делать интерес; хотят быть  кое-чем у себя дома, и
ярмо вскоре оказывается сброшенным.

Я  говорил императору  о том  впечатлении, которое произведет  на остальные
народы сопротивление испанской нации, отмечая, что, на мой взгляд, напрасно
он не придает никакого значения этому примеру.

Возвращаясь  затем   к  вопросу  об  испанских   делах,  император  сказал:

-  Европейская цивилизация  коснулась  испанских крестьян  еще меньше,  чем
русских. Конечно,  я считал неподходящим такое  положение вещей[263], когда
династия испанских Бурбонов царствует так близко от моей династии, занявшей
трон Людовика  XVI. Я  часто говорил с  Талейраном об этом, как  и о многих
других  вопросах,  выдвигаемых  на  очередь  основными  интересами  мировой
политики;  однако я не  придавал этому  пока особенного значения:  до такой
степени тупость  и глупость  испанского короля, слушавшегося  во всем князя
Мира [264] ,  отнимали,   на  мой  взгляд,  у  Испании  всякую  возможность
развиваться в  том направлении, которое могло  бы меня обеспокоить. Я хотел
поэтому сделать из Испании  лишь полезного союзника против Англии; слабость
короля  и интересы  его фаворита,  который должен  был стремиться  к добрым
отношениям  с Францией,  слишком  хорошо служили  моим политическим  целям,
чтобы я  стал думать о чем-нибудь  другом; но внезапно фаворит, побужденный
ропотом  надменной кастильской  знати и оскорбленный  какими-то выражениями
или какими-то  неловкими шагами наших дипломатических  агентов, счел момент
подходящим, чтобы  вновь завоевать  уважение испанцев, обратившись  к ним с
воззванием против  меня, в то время как его  упрекали, что он продался мне.
Дурак!  Боясь  потерять  свое  положение  из-за  поднявшегося  против  него
всеобщего  ропота,  он вообразил,  что  спасет себя,  если будет  разжигать
проявляемое нацией  недовольство против Франции, и  в заключение он погубил
Испанию, чтобы спасти себя.  Я в свою очередь потерял Испанию из-за Мюрата,
который  хотел  спасти  фаворита;  дело в  том,  что  во время  мадридского
восстания[265]  нация была враждебно настроена  только против Годоя; на нас
стали смотреть,  как на врагов,  лишь потому, что Мюрат,  желая его спасти,
этим  неловким поступком  внушил  нации мысль,  которую уже  распространяли
неблагожелательные к  нам люди, а именно  мысль о том, что  Годой делился с
нами или мы с ним.

Император напомнил при этом дерзкую прокламацию князя Мира к испанцам (от 3
октября 1806 г.)[266].

- Политический курс фаворита, - сказал император, - еще до Иены казался мне
немного  подозрительным.  Я  мог  бы  видеть,  что  он  является  абсолютно
подозрительным, если  бы мой  тамошний посол[267] был  толковым человеком и