на  вещи с  большей высоты, чем  другие, и  искал лишь обычной  поддержки у
партий; я понимал, что Франции нужно правительство, которое оправдало бы ее
жертвоприношения и  было бы достойно ее  славы, правительство, которое было
бы заинтересовано в том,  чтобы охранять и обеспечивать все ее внутренние и
внешние интересы. Я чувствовал  себя сильным человеком, созданным для того,
чтобы управлять  великими судьбами. Я  не был так глуп,  чтобы работать для
других,  когда я  чувствовал, что  лишь я  один способен  оправдать надежды
французской  нации. Я  читал  историю и  не собирался  отдавать  Францию на
произвол ненависти эмигрантов или напрашиваться на неблагодарность, когда я
знал,  что  создан для  того,  чтобы привести  все  в порядок.  И я  принял
решение.   Я  подготовлял   все,   чтобы  реорганизовать   монархию.  Такое
правительство -  единственно подходящее для  Франции, единственное, которое
может  успокоить европейских  королей. Они  нуждались во мне;  опыт доказал
мне, что  я не ошибся. Что  касается герцога Энгиенского, то  я не придавал
делу особого  значения, когда послал Орденера  арестовать его. Я думал, что
захватят  также  и Дюмурье,  что  было для  меня  важнее, так  как его  имя
придавало этому  заговору характер крупной интриги.  Я действовал вполне по
праву, так как герцог устраивал заговор против меня, подобно Жоржам [283] и
другим.  Все  эти интриги  сплетались  одна  с другой.  Он  был захвачен  в
расстоянии шести  лье от моих границ  на месте преступления, а одновременно
убийцы, подкупленные его родственниками и подстрекаемые им, были арестованы
во Франции  с кинжалами  в руках. Вы  ведь должны знать  все это, Коленкур.
Ведь вам было поручено  уладить с Баденом дело о нарушении нами его границ.

Я ответил  утвердительно и добавил, что  некоторые лица любезно приписывали
мне даже арест герцога.

-  Все знают, -  возразил император, -  что это  неправда [284] . Начальник
жандармерии  даже доносил  в свое  время на  вас, сообщая, будто  вы тайком
послали уведомление герцогу, что Орденер готовится его арестовать, и именно
поэтому якобы  он прицелился в Орденера и чуть не  убил его. Я ничему этому
не поверил.

Император сказал затем, что, приказав привезти герцога в Париж, он не знал,
что с ним делать,  но Мюрат, подстрекаемый революционерами, так уверял его,
что все  погибло, если он не  покажет примера, что он  хотя и не дал Мюрату
согласия на что-либо определенное, послал ему, однако, распоряжение предать
герцога военному суду, так как он пришел к выводу, что с его стороны это не
более чем  акт законной обороны. Герцог выразил  желание его видеть и писал
ему  даже, что  хочет  говорить с  ним, но  он узнал  об этом  только после
осуждения и казни.

- Эта стремительная спешка  Мюрата, - продолжал император, - привела даже к
тому, что  полиция не имела времени допросить  герцога и не получила важных
сведений  о  разветвлениях этого  крупного  заговора.  Бертье и  Камбасерес
предпочитали бы,  чтобы герцог не был арестован  и в особенности, чтобы его
не привозили  в Париж; но когда  это уже случилось, они  поняли, что вопрос
является деликатным  и даже  затруднительным для меня,  так как у  нации не
должно  было оставаться  никаких сомнений  насчет моих  намерений. Рассудок
подсказывал  им, что  я  должен проявить  строгость, а  в  то же  время они
склонялись в пользу снисходительности.  Талейран, более тонкий политик, чем
они,  с полным  основанием  высказывался за  арест. Тогда  не думали  о том
впечатлении, которое  произведет эта  казнь; все видели  перед собой только
заговорщиков,  желавших предать  смерти высшее  должностное лицо  Франции и
заслуживших поэтому  .такую же  кару. Хотя в  Париже много болтали  об этом
событии, я  поступил бы  точно так же,  если бы подобный  случай повторился
снова. Возможно, однако, что  я помиловал бы герцога, если бы Мюрат передал
мне высказанное  герцогом желание. Конечно, он не был  бы казнен, если бы я
его принял,  хотя закон определенно осуждал его,  так как никакие мотивы не
могли позволить  ему устраивать заговоры на  наших границах и оплачивать 60
разбойников, чтобы убить меня.  Не я низложил Бурбонов с престола; поистине
они могут пенять только  на себя. Вместо того чтобы преследовать их и плохо
обращаться с их друзьями, я предложил им пенсии и открыл двери для их слуг.
На мой  образ действий они  ответили тем, что стали  вооружать убийц. Кровь
рождает кровь. Я, однако,  всегда отвергал предложения, которые мне делали.
За миллион  с головы я тоже нашел бы людей,  которые наносили бы свои удары
более метко,  чем Жоржи,  но такие методы  были недостойны меня.  Если бы я
узнал о каком-нибудь заговоре против их жизни, я предупредил бы Бурбонов. Я
помиловал Полиньяков и Ривьера, потому что они вступили в заговор, движимые
искренним  убеждением, и  потому  что общественная  мораль была  достаточно
удовлетворена  казнью простых  убийц.  Не на  меня  и даже  не на  деятелей
революции должны жаловаться Бурбоны за свое изгнание; причина смерти короля
Людовика  XVI  - это  Кобленц.  В  архивах есть  документы, не  оставляющие
никаких  сомнений   на  этот  счет.  Эти   документы  разоблачают  интриги,
компрометирующие  только   высшие  круги  эмиграции.   Они  совершили,  без
сомнения,  большое преступление,  погубив короля.  Так как я  непричастен к
этой катастрофе, то Бурбоны  не имеют права устраивать заговоры против моей
жизни. Если бы не я вступил на трон, то его занял бы кто-нибудь другой, ибо
нация не хочет Бурбонов.  Затем император вновь заговорил о Талейране. - Он
ваш  друг, -  сказал  он мне  и прибавил:  -  Это интриган,  человек крайне
аморальный, но очень умный  и несомненно самый способный из всех министров,
которые у меня были.  Я долго сердился на него, но теперь у меня нет больше
раздражения  против него.  Он  снова мог  бы сделаться  министром,  если бы
захотел. До  того, как началась кампания, я  думал направить его в Варшаву,
где он  принес бы мне большую  пользу, но денежные интриги  с его стороны и
будуарные интриги  со стороны  герцогини Бассано помешали  этому. Герцогиня
считала, что его возвращение к делам означает вероятное удаление ее мужа из
министерства  иностранных дел,  за которое  и муж  и жена  цепляются больше
всего;  она   пустила  поэтому  в  ход   все,  чтобы  отстранить  от  этого
министерства Талейрана. Организовав вместе с одним из своих друзей интригу,
она сумела до такой степени разгневать меня против Талейрана, что я едва не
отдал  приказ о  его аресте. Позднее  я узнал  из донесений полиции,  как в
действительности обстояло дело. Эта интрига была причиной назначения аббата
де  Прадта, которого  так расхваливали  мне Савари  и Дюрок, а  также Маре,
считавший его фениксом, потому что он умеет пускать разные словечки и писал
статьи  в  газетах.  Из-за  этого  выбора  мне  не удалась  моя  кампания.
Биньон [285] стоит  в тысячу  раз больше,  чем он,  и лучше  вел бы  дела в
Варшаве.  Талейран  через посредство  салона  г-жи Тышкевич  сделал бы  там
больше, чем  Маре и аббат де  Прадт со всем их  усердием, их болтовней и их
польскими  комбинациями, которые,  по их  милости, не принесли  мне никакой