назидательных житиях и проповедях, мог беспрестанно встречать примеры,
выставляемые за образец, когда святой муж избегал брака или даже убегал от
жены для отшельнической или монастырской жизни. Народный благочестивый
взгляд шел в этом случае далее самого учения церкви и всякое сближение
полов, даже супружеское, называл грехом: известно, что до сих пор многие
из народа толкуют первородный грех Адама и Евы половым сближением, хотя
такое толкование давно отвергнуто церковью. Тем не менее, однако,
безбрачная жизнь признавалась самой церковью выше брачной и семейной.
   Монастырю, с его уставами, с его благочестивыми воспоминаниями и
преданиями, суждено было сделаться средоточием духовной жизни, высшим
центром просвещения, которого лучи должны были падать на грешный мир. По
религиозному воззрению, если Божие долготерпение щадило этот грешный мир,
достойный кары, за все свои пороки и беззакония, то этим он был обязан
именно заступничеству тех подвижников, которые отреклись от него и
презрели его широкий путь со всеми временными наслаждениями. Они молились
за грешный мир, и в этом состояла их любовь и служба обществу
человеческому.
   В те времена, когда духовная деятельность вращалась почти исключительно
в религиозной сфере или, по крайней мере, находилась под сильным влиянием
религии, понятно, что монастырь сделался школой для народа; монахи были
его наставниками; в монастырях сосредоточивалось книжное учение, и
значительная часть дошедшей до нас письменности носит на себе характер
монашеский.
   Так было в византийском мире; то же перешло и к нам; хотя рядом с этим
заимствованным направлением проявлялись проблески самобытной духовной
деятельности свежего и даровитого народа, но для потомства они не
выдержали соперничества с монастырским духом: печерский патерик,
содержащий жития Святых иноков Печерского монастыря, в течение веков
оставался творением, известным всему русскому народу, даже неграмотному,
тогда как поэтическое произведение XII века "Слово о Полку Игоря",
уцелевшее случайно в одном списке, служит печальным свидетельством о
погибели другого рода литературы, не имевшей в книжном мире той кpeпocти,
какою обладали монастырские произведения.
   Понятия об отречении от мира, об удручении плоти, отшельничестве и
монастырском житии пришли к нам, конечно, разом с крещением. Хотя во
времена Владимира в старинных списках летописи не говорится о монастырях,
но это, конечно, оттого, что христианство только что водворялось; однако,
вероятно, и тогда уже появились начатки монашеского житья. О временах
Ярослава существует положительное известие, что в его княжение начались
монастыри и умножились черноризцы: этот князь любил духовных и в
особенности монахов; при нем в Киеве явилось несколько монастырей; но
первые начатки, по недостатку людей сильных волей, оказались слабыми.
Истинными утвердителями монастырского житья были: Антоний, а более всего
Феодосий, основатели Печерского монастыря. Обычай выкапывать пещеры и
поселяться в них, в видах спасения, возник в Египте и существовал на всем
Востоке. Вместе с религиозными преданиями зашли к нам и повествования об
угодивших Богу пещерниках: явились подражатели. Первый, начавший копать
пещеру близ Киева, был Иларион, священник в селе Берестове, получивший
потом сан митрополита. В покинутой им пещере поселился молодой Антоний,
родом из Любеча, который ходил на Афонскую гору и получил там монашеское
пострижение. По возвращении в отечество он не был доволен жизнью в
монастырях, построенных в Киеве, поселился в пещере, изнурял себя
воздержанием, вкушал только хлеб и воду, и то через день. Скоро, однако,
слава его разнеслась по Киеву, и благочестивые люди приносили ему
потребное для жизни. Пример его подействовал на какого-то священника по
имени Никона: он пристал к Антонию и стал жить с ним в пещере. За ним
явился к нему третий сподвижник; это был Феодосий.
   Нам осталось житие этого Святого. Оно, несомненно, старое, так как
известно по рукописям XII века, и, как значится в нем, написано Нестором,
печерским летописцем. По этому житию Феодосий был уроженец города Василева
(ныне Васильков), в детстве с родителями переселившийся в Курск. Он
лишился отца в тринадцатилетнем возрасте и остался под властью матери,
женщины сурового нрава и упрямой. С детства заметна была в нем
молчаливость и задумчивость; он удалялся от детских игр; религия стала
привлекать к себе эту сосредоточенную натуру: благочестивое чувство рано
пробудилось в нем и овладело всем его бытием. Первое, чем выразилось оно,
было стремление к простоте; ему противны казались внешние отличия, которые
давало ему перед низшими его общественное положение; он не терпел блестящих
одежд, надевал на себя такое же платье, какое было на рабах, и вместе с
ними ходил на работу. Мать сердилась на это и даже била своего сына.
   Какие-то странствующие богомольцы пленили его рассказами об Иерусалиме,
о местах, где жил, учил и страдал Спаситель, и Феодосий тайно ушел с ними.
Но мать догнала его, прибила, заковала и держала в оковах до тех пор, пока
он не дал ей обещания не убегать из дому. Оставшись на свободе, Феодосий
начал печь просфоры.
   И за это мать сердилась на него, так как считала такое занятие
неприличным его роду. Материнский деспотизм вывел другой раз из терпения
отрока: он убежал от нее в какой-то город, пристал к священнику; но мать
опять нашла его и опять подвергла побоям. Такое недовольство матери
благочестием сына объясняется тем еще языческим состоянием, в каком были
тогда русские люди, так как христианство проникло к ним недавно; в Курске,
городе глухом, не первоклассном, не было ни одного монастыря; жители, хотя
крещеные, не ознакомились еще с монастырским бытом; приемы монашества для
них казались странными и дикими. Лицо, которое "Житие" называет
властителем города - вероятно, княжий муж, посадник Ярославов, он полюбил
Феодосия, взял его к себе в дом, одевал в хорошее платье, но Феодосий
отдавал нищим это дареное платье, сам ходил в простом и наложил себе на
тело железные цепи: он, конечно, слышал, что святые отшельники носили
вериги, и стал подражать им. Мать нечаянно увидела эти цепи, которые до
крови разъедали тело ее сына, сняла их и опять прибила его.
   Тогда юноша решился бежать во что бы то ни стало. Он слыхал, что в
Киеве есть монастыри, и туда направил путь, чтобы там постричься. Путь был
не короткий; дороги Феодосий не знал; к счастью, он встретил купеческий
обоз, шедший с товарами в Киев, и, не теряя его из виду, шел за ним
следом, останавливаясь тогда, когда обоз останавливался, и снова продолжал
путешествие, когда обоз снимался с места. Так добрался он до Киева. Но
киевские монастыри еще менее оказались удовлетворительными для Феодосия,
чем для Антония. Юноша был беден; нигде в монастырях не хотели принять
его. Он услыхал об Антонии, отправился к нему и просил принять к себе.
   "Чадо, - сказал Антоний, - пещера - это место скорбное и тесное, ты же