что  стали  видны  фиолетовые   чулки,   и   большими   шагами,   громко
откашливаясь, перешел виноградник. Чужестранка обернулась и ответила  на
его поклон. Он представился и спросил:
   - Не правда ли, сударыня, вид этой страны приковывает нас на недели?
   Дама ответила:
   - Здесь очень красиво, но я здесь не ради этого. Я герцогиня Асси.
   Он вздрогнул.
   - Я почти угадал это! - запинаясь, ответил он. - Ведь вашу  светлость
знают все по иллюстрированным журналам.
   Не спуская с нее глаз, он думал: "Настоятельница, трусливая  дурочка,
была, значит,  права,  у  нас  происходят  необыкновенные  события".  Он
овладел собой.
   - Какая странная встреча! Здесь, вдали от мира, в монастырском  саду,
я встречаю благородную женщину, героиню и  мученицу,  на  величественную
борьбу которой за священное дело мы  все  смотрели  со  страхом,  затаив
дыхание...
   Он говорил звучным голосом, размахивая огромными руками. У  него  был
низкий, разделенный прядью волос лоб,  короткий,  прямой  нос  и  сильно
развитая нижняя часть лица римлянина; он стоял перед ней, прямодушный  и
плотный, крепко упершись ногами в землю; но из-под тяжелых век испытующе
глядели черные, бегающие глазки. Герцогиня улыбнулась.
   - Героиня - едва ли. Мученица - не знаю. Во всяком случае не особенно
храбрая, раз я спряталась здесь.  Но,  поверьте  мне,  монсиньор,  скука
придает мне мужество. Перед тем, как вы пришли, я зевнула  пять  раз,  и
едва я увидела вас, я решила открыть вам, кто я.
   - Вы боялись.
   - Совершенно верно. Что меня выдадут.
   Он не мог себе представить, чего она  боялась.  Значит,  она  считает
себя преследуемой? Совершенно напрасно! Правители ее страны, несомненно,
очень рады, что избавились от нее. С тех пор там почти тихо,  разве  она
этого не знает? Он открыл рот, чтобы сказать  ей  это,  но  промолчал  и
покачал головой. Если она боится, зачем  он  будет  успокаивать  ее?  Из
страха другого человека всегда можно извлечь пользу. Он  сказал  сочным,
полным убеждения голосом:
   - Ваша светлость, я понимаю это.
   Он подумал и оживился.
   - Теперешнее разбойничье правительство Италии всегда готово на всякое
позорное деяние. Тиранам вашей родины достаточно только выразить в  Риме
желание, и вас, герцогиня, выдадут без сожаления.
   - Вы думаете?
   - Сомнений тут не может быть. Пока вы одиноки и  беззащитны,  хочу  я
сказать.
   - Кто же может защитить меня?
   - Это может только...
   - Кто?
   - Церковь!
   - Церковь?
   Он дал ей подумать.
   - Почему нет, - наконец, заявила она.
   - Доверьтесь церкви, герцогиня! Церковь в состоянии  сделать  больше,
чем вы подозреваете. То, что без нее не  удалось,  может  быть...  может
быть, удалось бы с ее помощью!
   Она не обратила внимания на его затушеванный намек.
   - И я могла бы тогда свободно жить в Риме? - спросила она.
   - Свободно и спокойно, я ручаюсь за это.
   - Ну, тогда - пожалуй. И скорее,  монсиньор,  скорее!  Вы  видите,  я
скучаю.
   - Тотчас  же,  герцогиня.  Сегодня  вечером,  по  окончании  здешнего
празднества, я увезу вашу светлость в своей карете.
   Он простился с важностью духовного лица. Оркестр ждал его. Под  звуки
марша он отправился в собор и отслужил  там  обедню.  Вечером,  когда  с
городской площади к серо-голубому звездному небу  взлетели  ракеты,  его
карета остановилась у  калитки  монастырского  сада.  Она  приоткрылась,
герцогиня села в  экипаж.  Она  подала  руку  присевшей  настоятельнице;
желтоватое, как слоновая кость, лицо старухи выглядывало  из  ее  белого
чепца. Через маленькие  отверстия  в  голом  готическом  фасаде  глядели
усталые глаза юных монахинь.
   Викарий со своей неожиданной спутницей проехал по  боковой  дороге  в
Кампанью. Лошади бежали; в одиннадцать часов они были  у  ворот,  вскоре
после этого на Монте Челио. Там стоял домик одного  прелата,  неожиданно
командированного на восток. Он был весь меблирован и отдавался  в  наем.
Герцогиня переночевала в нем. Утром она решила остаться здесь.
   Домик стоял на хребте наиболее  заброшенного  из  римских  холмов,  в
глубине запущенного сада. Перед ним, на обнесенной  изъеденными  стенами
немощеной площадке, на самом солнце  стояла  navicella,  поросший  мхом,
потрескавшийся бассейн в форме корабля. Он грезил о днях,  когда  рыцари
ордена тринитариев со звоном вступали на порог своего дома. Над запертой
дверью еще возвышалась эмблема ордена, белый  и  черный  рабы,  которые,
стоя   по   правую   и   левую   руку   от   благословляющего    Христа,
свидетельствовали о своем  освобождении.  Фасад  высоко  поднимался  над
осевшими стенами. Изредка раздавался шум  шагов.  Со  стороны  монастыря
святых Иоанна и Павла иногда  под  аркой  императора  Долабеллы  шаркали
сандалии какого-нибудь монаха.
   Сбоку под выступающей крышей белой  виллы  герцогини  шла  галерея  с
колоннами. Оттуда были видны, в раме двух кипарисов, склонявшихся друг к
другу у решетки ее сада, Колизей и развалины форума.
   Внутри каблуки стучали по  красным  плитам.  Некоторые  комнаты  были
оклеены темными обоями, некоторые  выбелены.  Мебель  своими  формами  и
размещением располагала к размышлению и молитве. Что-то тихое и  немного
затхлое носилось по всем комнатам, точно  невидимая  паутина;  это  было
похоже на воспоминание о старых, книгах о черных,  осторожно  скользящих
одеждах и застарелом запахе ладана. Герцогиня подумала о monsieur  Анри,
своем насмешливом учителе.
   - Я напишу ему, куда попала.
   Она дала  знать  Павицу.  Он  тотчас  же  явился  и  привел  с  собой
Сан-Бакко. Борец за свободу торжественно подошел к ней; его  сюртук  был
застегнут снизу и открыт сверху. Он сказал, сверкая глазами:
   - Приветствую вас в изгнании, герцогиня!
   - Благодарю  вас,  маркиз!  -  ответила  она,  слегка  пародируя  его
трагический тон.