- И после стольких жертв!..
   Он не доканчивал мысли, но чувство  говорило  ему,  что  за  все  эти
жертвы она должна была бы отдаться ему. И никогда  уже  она  не  сделает
этого, он знал это! В тот час, когда он мог располагать  ею,  совершенно
беспомощной,  он  отвез  ее  в  серый  горный  город,  в  монастырь.  Он
преувеличивал опасность ей и себе  самому.  Одиночество,  отрезвление  и
страх должны были  совершить  свою  работу  над  ее  душой,  сделать  ее
смиренной, кроткой и сострадательной. И вот она выскользнула из его  рук
- эта пестрая птица, сидевшая на ветке  высоко  над  ним  и  щебетавшая,
непобедимо свободная и высокомерная. Павиц отчаялся. Что он мог  сделать
еще, чтобы вычеркнуть из ее памяти тот час, когда он не умер.
   Он ходил и искал.
   По окончании своих покупок, герцогиня сказала:
   - Завтра вечером мы увидимся у кардинала. Вы приглашены, господа.


   В назначенный час Сан-Бакко и Павиц встретились в Лунгаре,  на  тихой
улице, которая тянется между двумя рядами дворцов по ту  сторону  Тибра.
Они вместе поднялись по широкой, отлогой лестнице в доме  князя  церкви.
За одетым в черное слугой, который,  благочестиво  склонив  голову,  шел
перед ними с  канделябром  в  руке,  они  прошли  ряд  зал  с  запертыми
ставнями. Огни свечей  кое-где  прорезывали  мрак  и  открывали  обрывки
плафонной  живописи:  большие,  холодные  тела,  рассчитанные   позы   и
аккуратные  складки,  застывшие  в   безжизненной   пышности;   мелькало
поблекшее золото на  далеко  расставленных  друг  от  друга  стульях,  с
которых падали парчевые лоскутья.  Затем  перед  посетителями  открылось
несколько меньших покоев, заставленных стеклянными шкапами,  на  которых
стояли чучела  птиц  с  изгибающимися  шеями,  взъерошенными  перьями  и
разинутыми  клювами;  в  сумраке  они  казались  какими-то  причудливыми
существами. В библиотеке встал из-за письменного  стола  молодой  аббат,
поклонился и вернулся к своим занятиям.
   Наконец, они попали в кабинет хозяина. Сан-Бакко, который был  знаком
с ним, представил ему Павица; после этого  хозяин  представил  их  обоих
четырем  дамам,  сидевшим  вокруг  герцогини  Асси:  очень   толстой   и
необыкновенно живой старухе, княгине Кукуру, ее двум красивым  белокурым
дочерям и еще молодой  женщине,  графине  Бла.  Монсиньор  Тамбурини,  в
качестве верного  долгу  адъютанта,  стоял  за  стулом  кардинала.  Граф
Бурнсгеймб, маленький, худой и слегка сгорбленный  старик,  в  черной  с
красной каймой одежде и с красной  шапочкой  на  редких  белых  волосах,
сидел в высоком красном кожаном кресле. Его белая  худая  рука,  еще  не
скрюченная и полная жизни, покоилась на желтой мраморной доске  рабочего
стола. На нем  среди  груды  книг  возвышалась  римская  лампада  -  три
бронзовых клюва на длинной ножке. Она освещала снизу  сдержанную  тонкую
улыбку кардинала. Он обратил свое узкое бледное лицо к дамам и холодным,
медлительным  голосом  пригласил  своих  гостей  последовать  за  ним  в
галерею.
   Тамбурини отодвинул кулису в стене, и  они  вошли  в  длинную,  очень
широкую галерею с тремя стеклянными дверьми, выходившую в сад. Тесный  и
огороженный со всех сторон, он лепился на высоте первого этажа по откосу
Яникульского холма. Розовая пыль, оставленная  солнцем,  еще  лежала  на
тесовой квадратной изгороди, окаймлявшей два  треугольных  бассейна,  на
низких перилах которых играли два тритона и два фавна.
   В каждом конце галереи находилась запертая  дверь,  закрытая  как  бы
падающей волнами занавесью из зеленого мрамора. Из могучих каменных волн
выступали две белые нагие  фигуры,  с  одной  стороны  юноша,  с  другой
девушка. Они улыбались, приложив к губам палец. Их разделяла  вся  длина
галереи; они робко  вытягивали  вперед  ногу,  как  будто  хотели  пойти
навстречу друг другу по сверкающему мозаичному полу,  на  котором  синие
павлины, обвитые венками роз, распускали золотистые хвосты.  Вместо  них
по галерее заковыляла княгиня Кукуру.  Когда  она  была  на  ногах,  она
представляла необыкновенное зрелище. Ее парализованные колени вызывали в
ней нетерпение, она стремилась обогнать их, загребая руками  и  страстно
топая костылем. Почти падая под тяжестью своего жира, она так  сгибалась
наперед, что нижняя часть ее спины возвышалась  над  плечами.  Благодаря
этому, платье сзади поднималось и открывало распухшие ноги старухи. С ее
египетского профиля с плоским, падающим на  верхнюю  губу  носом  глядел
озабоченный глаз  упустившей  добычу  хищной  птицы.  Она  отставала  от
общества и жадным, приманивающим голосом кричала попеременно "Лилиан!" и
"Винон!", но с яростью отказывалась от помощи своих дочерей.
   Задыхающаяся и багрово-красная,  она,  наконец,  упала  в  кресло,  у
открытой двери в сад. Кардинал собственноручно придвинул  второе  кресло
для герцогини. Княгиня Кукуру воскликнула:
   - Занимайте смело все место,  герцогиня!  Вам  нужно  освежиться,  вы
хрупки. Мне-то вообще не нужен воздух, я обладаю здоровьем и силой!  Мне
шестьдесят четыре года, слышите, шестьдесят четыре, и я доживу до ста! С
его помощью!
   Она подняла глаза  кверху  и,  перекрестившись,  пробормотала  что-то
непонятное.
   - Да, да, Антон, - обратилась она  еще  громче  к  кардиналу.  -  Вы,
конечно, очень рады, что залучили ее к себе!
   И она роговой ручкой своей палки сильно хлопнула герцогиню  по  руке.
Кардинал сказал:
   - Наслаждайтесь вечерней прохладой, милая дочь, здесь, у Яникула, она
не вредна, и утешьтесь, если это возможно, в горечи изгнания!
   - Папперлапапп! - произнесла княгиня Кукуру, - друг, что вы  болтаете
об изгнании! Женщина молода, она может действовать и жить,  жить,  жить!
Деньги у нее есть, она сама не знает, сколько, а деньги, друг Антон, это
главное!
   Монсеньер Тамбурини сочно подтвердил: "Да, это так!".
   Графиня Бла осведомилась:
   - Ваша светлость, вы очень огорчены своей неудачей?
   - Не знаю, - смеясь, объявила герцогиня,  -  я  до  сих  пор  еще  не
исследовала себя хорошенько. В данный момент мне  это  безразлично,  сад
дышит такой прохладой.
   Бла кивнула головой  и  замолчала.  Павиц,  который  до  сих  пор  не
произнес ни слова, теперь заговорил. Мучительная  жажда  мести,  которая
теперь иногда вытесняла его желание лежать у ног герцогини  Асси,  вдруг
бросилась ему в голову. Его  лоб  покраснел,  он  сказал  страдальческим
тоном, избегая взгляда герцогини: