- Печальное известие. Я не могу  дольше  молчать.  Поместьям  Асси  в
Далмации грозит конфискация. Государство собирается захватить их. В  эту
минуту это уже, может быть, совершилось.
   Кардинал спокойно спросил:
   - Вы уже знаете это?
   - Вот письмо моего агента.
   Павиц отступил, удовлетворенный и все же раздираемый страданием.
   Кардинал прочел и подал бумагу герцогине. Затем ее  схватила  Кукуру.
Она  подвергла  ее  исследованию  и,  убедившись  в  ее   достоверности,
разразилась смехом. Она усиливала шум своей палкой,  которой  непрерывно
стучала о пол.  Затем  глаза  старой  дамы  увлажнились,  и  она  сильно
закашлялась, слегка взвизгивая время  от  времени.  Монсиньор  Тамбурини
смерил герцогиню сбоку недоверчивым и негодующим взглядом, как  ставшего
неплатежеспособным клиента. Герцогиня вдруг спросила:
   - Государство... конфискует мои поместья?  Это  значит,  что  Николай
отбирает их у меня?
   Павиц мрачно ответил:
   - Да.
   - Ах, Николай... и Фридерика и...  Фили,  -  сказала  она  про  себя.
Услышанное вызвало в ней глубочайшее изумление. Оно не  доходило  до  ее
сознания, как несчастье, постигшее ее;  не  думая  о  последствиях,  она
видела  перед  глазами  только  самый  факт.  Король  Николай  в  порыве
отеческого недовольства подписал  важный  акт;  Фридерика  стояла  подле
него, колкая и решительная, Фили - совершенно пьяный. Бедные люди, чтобы
нанести удар противнику, они не нашли ничего лучшего, как украсть у него
деньги! Это могло бы придти в голову и  Рущуку!  Вдруг  она  услышала  у
самого уха голос графини Бла:
   - Не правда ли, ваша светлость, в этом есть что-то смешное?
   - Что-то... Откуда вы знаете?
   Она в изумлении подняла глаза.
   - Совершенно верно, я нахожу то  же  самое.  Но  скажите,  откуда  вы
знаете?
   - По портретам далматских правителей. В них есть что-то такое строго,
- как бы  сказать,  строго-буржуазное.  Они  должны  быть  необыкновенно
нравственными, и, конечно, то, что они теперь совершают по  отношению  к
вам, ваша светлость, они делают неохотно. Король Николай, - как вы могли
разгневать его? Он такой почтенный.
   - Почтенный, это настоящее слово для него! - воскликнула герцогиня  с
подергивающимся лицом. Обе молодые женщины  одновременно  расхохотались.
Они невольно протянули друг другу руки. Бла пробормотала: "Конечно,  это
буржуа..." и пододвинула свой низкий табурет. Она села перед  герцогиней
почти у ее ног.
   Сан-Бакко, сильно взволнованный новостью,  бегал  взад  и  вперед  по
галерее. Размахивая руками, он возбужденно говорил с самим собой; иногда
вырывалось какое-нибудь  громкое  Слово.  Наконец,  он  прорвался.  Так,
значит,  беззаконие  этих  гнусных  тиранов   уже   не   удовлетворяется
порабощением народа, они дерзают  нарушать  права  старых  родов  на  их
родовые поместья.
   - Тысячелетняя фамильная собственность, - кто имеет право  оспаривать
ее у меня? Никакое государство и никакой король - только бог!
   После этого изречения  революционер,  сокрушавший  по  эту  и  по  ту
сторону  океана  все  наследственные  права,  обвел  слушателей  грозным
взглядом.
   - Неизвестно откуда явившийся монарх, пришедший в страну  с  дорожным
мешком в руке! Даже не завоеватель!  Но  я  уничтожу  его!  Я  дознаюсь,
насколько Кобурги моложе, чем Асси! И я сообщу это газетам!
   Горячность Сан-Бакко напомнила Павицу счастливые дни.  Ему  чудилось,
что со всех сторон опять стекается народ; он окружал его, шумно дыша,  и
Павиц уже чувствовал под ногами доски какой-нибудь бочки  с  вином.  Его
глаза засверкали, руки начали дрожать, и он заговорил. Он держал одну из
своих больших речей: к этому никто не был подготовлен. Дамы  испугались,
кардинал равнодушно рассматривал этот новый человеческий тип.  Монсиньор
Тамбурини утратил на мгновение решительность своих суждений под  напором
этого красноречия и старался уяснить себе, чего  оно  может  стоить  при
подходящих условиях.
   Герцогиня рассеянно смотрела в сторону; она слишком часто  бывала  на
репетициях в театрах. Мало-помалу она  стала  разглядывать  своих  новых
знакомых. Бла, скептически изучавшая смену выражений  на  лице  трибуна,
производила  впечатление  элегантной  женщины  без  будущего,  тонкой  и
доброй. Прекрасные, женственные черты ее лица выражали ум. Винон Кукуру,
темная блондинка, хихикала в свой носовой платок. Со своим тупым носиком
и ямочками она казалась избалованным ребенком, не знающим  горя.  Но  ее
сестра Лилиан, - та, казалось, пережила  все  и  была  сломлена  жизнью.
Волосы у Лилиан были темно-рыжие, с  фиолетовыми  бликами.  Она  держала
опущенными тусклые глаза, кончик ее носа начинал  краснеть,  руки  уныло
лежали  на  коленях,  как  бессильные  моллюски.  Чужому  взору  девушка
представлялась совершенно белой и холодной от умерших скорбей, забытых в
ее груди, точно трупы. Она позволяла видеть эти трупы  каждому.  Никакое
общество не было достаточно важным, чтобы стоило что-нибудь скрывать  от
него.
   Висевшие за спиной дам, за Тамбурини и Сан-Бакко,  на  длинной  стене
галереи старые картины были такими же неблагодарными слушателями Павица,
как и общество на балконе. Молодой человек с зачесанными на виски и  лоб
волосами и неодинаковыми глазами с задумчивой  нежностью  глядел  вдаль,
вытянув голову над высоким,  жестким  плоенным  воротником.  Миловидная,
богато одетая девочка, пускала мыльные пузыри  над  столом,  на  котором
лежали ее  карманные  часы.  Ее  попугай  с  криком  улетал,  ее  собака
бросалась к столу. Видно было, что шпиц  будет  еще  проделывать  всякие
штуки, а птица - кричать, когда часы малютки уже остановятся и  радужная
пена ее десяти лет лопнет. Рядом с ней мрачная, как смерть, красавица  с
волнистыми волосами, вся в аграфах и развевающейся вуали держала в руках
решето. Ее жирный, заостренный  на  конце  палец,  указывал  на  дырявую
утварь, как на  жизнь,  в  которой  все  напрасно  и  бесплодно.  Юдифь,
стройная  дева,  высоко   поднимала   бледное   лицо   под   украшенными
драгоценными камнями волосами и не  глядела  на  свои  сильные  руки,  в
которых сверкал меч и истекала кровью голова.
   Павиц делал судорожные усилия, чтобы поддержать в себе  иллюзию,  что
его окружают почитатели. Мало-помалу его красноречие  потонуло  в  общем
равнодушии. Он заикался, хватался за влажный лоб и,  наконец,  замолчал,
пристыженный и несчастный. Старая княгиня все  время  таращила  на  него