дыханием, потом голосом и, наконец,  руками,  которые  дрожали.  Он  был
Пигмалион. Да, я, в руках которой он всегда был куском мягкой  глины,  я
позволила ему вообразить, что он вызовет возлюбленную из  мрамора  моего
тела! Но когда он, наконец, хотел взять меня, он заметил, что я все  еще
была камнем. Он отшатнулся. Это повторялось все снова, -  и  так  прошла
ночь.
   Вначале он выказал только удивление: я  оказалась  настолько  сильнее
его. Он произнес несколько слов, порицавших мое поведение. Я молчала.
   Тогда он сообщил мне, что любит меня. Я молча  смотрела  на  него.  В
заключение он, чтобы подтвердить себе  свою  мужественность,  попробовал
взять меня насильно. Но он отлетел, не причинив себе никакого  вреда,  к
увешанной коврами стене. После  этого  он  замахал  руками,  бледный  от
гнева, и бросился к выходу.
   Но он тотчас же  опять  выскочил  из  складок  портьеры.  Дверь  была
заперта снаружи. Я велела  запереть  ее,  я  во  второй  раз  отважилась
похитить и запереть человека, которого любила;  но  на  этот  раз  я  не
бродила с дрожью вокруг. Я сидела, нагая и беспощадная, в пустом,  мягко
обитом покое, где между коврами чувствовалась духота дождливой ночи.  Он
шагал передо мной взад и  вперед,  высоко  подняв  голову  и  совершенно
успокоившись. "Вы знаете, что это называется лишением свободы? - спросил
он, - и что закон накажет вас за  это?"  Но  он  не  получил  ответа.  И
мало-помалу  он  утратил  холодное  сознание  своего  права  и  впал   в
бешенство. Он грозил  опозорить  меня,  сделать  меня  посмешищем  улиц,
запереть перед мной двери приличных  домов.  Он  тряс  дверь  и  кричал:
"Отоприте!". Ткани заглушали его голос, и, в конце концов, он сообразил,
что для парижанина во фраке звать на помощь в момент, когда он находится
в соблазнительном покое вместе с нагой  Проперцией  Понти,  -  отчаянный
шаг.
   Он устал, осмотрелся, ища какого-нибудь сиденья, и не  нашел  ничего.
Он опустился на колени подле меня и стал умолять меня, кроткий и слабый,
как дитя. Вдруг он опомнился и принялся хвалить  мою  удачную  шутку.  Я
заметила, что у него стучат зубы. Я больше не позволяла  его  трясущимся
рукам прикасаться к моему телу. И, наконец, он стал  стонать,  извиваясь
предо мной, уничтоженный, в слезах. Я подождала,  пока  он  бросился  на
меня в последний раз,  отчаявшись,  почти  без  желания.  Он  тотчас  же
раскаялся в этом и улыбнулся так любезно, как улыбается  только  он;  он
как будто хотел сказать: "Простите, такому  благовоспитанному  человеку,
как я, не подобает так вести себя,  я  отлично  знаю  это,  но  в  какие
странные положения можно попасть"... Затем он медленно опустился на пол,
дрожа от усталости и возбуждения. Свечи погасли,  за  коврами  наступило
утро. Я бросила ему одеяло: это была единственная милость, которую я  из
сострадания оказала ему в эту ночь любви. Ни одного слова я  не  сказала
ему в эту ночь любви.
   - Вы отомстили, - сказала герцогиня. - Вы должны быть довольны.
   - Вполне довольна, - подтвердила Проперция. -  Мне  не  нужно  больше
ничего. Теперь он ежедневно спрашивает меня, порвать  ли  ему  со  своей
невестой. Я заявляю ему, что это лишнее. Он умоляет позволить ему отдать
свою жизнь на служение мне. - Слишком поздно, - отвечаю я.  -  Он  будет
всюду следовать за мной. Он отступит, предсказываю  я  ему,  как  только
увидит, что Проперция отважилась пойти слишком далеко.
   - Как он несчастен! - воскликнула герцогиня.
   - Да! Как мы несчастны! - пробормотала Проперция.


   Клелия и Мортейль ускорили день своей свадьбы. Накануне, в сумерки, к
герцогине явился хромой слуга Проперции, рыдая от ужаса: его госпожа при
смерти.
   Герцогиня подъехала к дому Проперции. Канал был  заполнен  гондолами.
На грузовое судно спускали огромный мрамор: Любящих в  аду.  Граф  Долан
отдавал приказания рабочим, съежившись в  своем  платье,  морщинистый  и
властный.
   - Вот оно! - воскликнул он, увидя герцогиню. - Ее последнее  творение
- мое. Разбитую беспорядочную силу Проперции, погубленную ею самой, - я,
я один еще раз вернул к жизни. Это творение вырвано у небытия, в которое
уже была погружена Проперция, - и вырвал его я!
   - Что же дало вам эту возможность?
   - Нечто совершенно простое,  -  пояснил  старик,  и  в  морщинах  его
ухмылявшегося лица мелькнули одновременно насмешка и любовь. - Обладание
ее душой!.. Не изумляйтесь, герцогиня. Душой Проперции она сама называет
свою милую Фаустину. Это старая мраморная голова, она когда-то  выкопала
ее из римской земли, из которой вышла сама. Проперция принадлежит  тому,
кто владеет ее душой; а эту последнюю я запер в своем дворце.  Я  сказал
Проперции: "Работай! Пока ты не кончишь работы, я буду  показывать  тебе
Фаустину только через замочную скважину в конце моих зал. И  даже  твоим
слезам я не позволю просочиться сквозь скважину..." Она работала. Теперь
я должен был, согласно нашему договору,  принести  ей  ее  душу.  Она  в
комнатах,  взгляните  на  нее,  герцогиня!  Еще  немного,  и  она  уйдет
навсегда.
   Старик опять обратился к носильщикам. Герцогиня  вошла  в  опустевшую
мастерскую. В середине одиноко стояла голова, стертая, точно восковая, с
разбитым носом и поврежденным черепом. Ее черты  расплывались  в  сиянии
вечернего неба; казалось, они возвращались обратно в мраморную глыбу, из
которой  вышли  когда-то.  Они  показались   герцогине   целомудренными,
величественными, не знающими счастья, как сама Проперция. Она подумала:
   "Да, это ее сильная и богатая любовью душа! Она вызвала ее к жизни из
того же поля, в которое когда-то  втоптал  ее  бродяга.  Она  отдала  ее
молодому человеку, который однажды повертел ее в руках и нашел, что  она
"недурно сделана". Он подарил ее старому ростовщику, и Проперция,  чтобы
выкупить ее, рассказала то, что знала о муках осужденных любящих. Теперь
она умирает. Пойти ли мне туда, в одну из  тех  комнат,  где  любопытные
глазеют на конец тела Проперции? Я лучше останусь здесь и  буду  думать,
что я одна удостоилась заглянуть ее душе в уже стертое,  уже  наполовину
ушедшее от нас лицо".
   Дверь открылась. По гулким плитам быстро прошел  священник,  держа  в
руках что-то накрытое, казалось, внушавшее ему страх и гордость. За  ним
шел мальчик, размахивавший кадилом. Они исчезли.
   Герцогиня вошла в глубокую оконную нишу; она  вспомнила,  что  первые
жалобы Проперции услышала в полумраке такой же ниши в  Риме.  Вдруг  она
увидела бюст Мортейля. На его лбу, изящном, слабом и  скептическом,  был