грязный, крепко держал Пьерину, очередь которой  была  после  моей...  Я
уколола его ножом в руку. Он засмеялся и вышиб его у меня из руки. Вдруг
Пьерина вырвалась. Раздался плеск воды: они бросилась в реку. - Прыгай и
ты, - крикнул бродяга, шумное дыхание которого я ощущала на своем  лице.
- Но ты, конечно, слишком труслива! - Он топнул  ногой;  на  секунду  он
забыл меня. Я побежала к реке.
   До нее было всего пятнадцать шагов. Чего только я не  видела  за  эти
пятнадцать шагов и чего не передумала! Я видела: течение уносит Пьерину,
маленький, грязный человечек бросает ей веревку, она не  берет  ее,  она
утонет. "Ты тоже утонешь", - говорю я себе, и бегу. Он бежит за  мной  и
смеется. Я вижу, как мчатся облака и как бегут по полю их тени. Я думаю:
это облако похоже на мешок,  а  вот  это  на  ягненка;  прежде  чем  они
сольются, я буду  лежать  в  воде...  Я  видела  сверкающую  стаю  диких
голубей. Они летели направо, потом поднялись вверх и полетели  прямо.  Я
видела, что лес, находившийся на  расстоянии  мили,  был  то  синий,  то
черный. О, я могла бы и теперь еще очертить пальцами  в  воздухе  каждый
клочок неба между деревьями! Перед ним теснится стадо  овец,  крошечное,
затерянное в пространстве. Я различаю даже пастуха. Он находится наверно
на расстоянии часа ходьбы, и я кричу по ветру, чтобы он пришел  и  помог
мне. Внезапно я думаю: "Теперь мне не помогут ни люди, ни бог", и падаю,
и он берет меня. Он со смехом берет меня и идет дальше. Пьерина  уже  на
другом берегу.
   Герцогиня  слушала  и  вспоминала,  как  ее  изнасиловал  сияющий  от
поклонения  толпы  трибун.  Она  вспомнила   и   обо   всем   том,   что
перечувствовала с тех пор, о чем грезила, во что играла и что  пробудила
к жизни. Вдруг она сказала:
   - И после этого вы стали великой художницей?
   - После этого я долго шла, все дальше и дальше  от  родины,  пока  не
пришла в Рим. Я поступила в служанки к одному скульптору -  Челести.  Он
не знал, бедняга, что через восемь лет я буду делать  ему  памятник.  Он
скоро перевел меня из кухни  в  мастерскую  и  заставил  работать.  Меня
хвалили, мне платили. Я чувствовала, что я нечто.  Но  внутри  меня  как
будто сидел черный, грубый зверь. Никто не  знал  об  этом;  но  я  была
обречена ему. Он доставлял  мне  почести  и  деньги.  И  когда  они  мне
говорили, что я велика, в душе у меня все темнело, а каждый раз,  как  я
посылала  своим  деньги,  мне  казалось,  что  я  пятнаю  их   греховным
заработком... Да, -  сказала  Проперция,  обратив  к  герцогине  взгляд,
тяжелый, как рок, - я великая художница, но когда-то среди широкого поля
меня изнасиловал бродяга.
   Они помолчали.
   - А ваша подруга? - спросила затем  герцогиня.  -  Та,  которая  была
готова заплатить жизнью за свою девственность. Что стало с ней?
   - Пьерина? Вы, наверное, знаете ее. Это Пьерина Фианти.
   - Та самая,  которая  так  прославилась  банкротством  маркиза  Пини?
Куртизанка!.. Какое неожиданное будущее носим мы в себе! Вам, Проперция,
было  предназначено  любить  маленького,  улыбающегося  парижанина.   Вы
знаете, что он фат, который не может забыть, что  его  хрупкие  прелести
зажгли великую Проперцию.
   - Я это знаю. Что из того?
   - Он стыдится вас и все-таки чувствует себя польщенным. Вы понимаете,
как все это мелко?
   - Я понимаю. Что из того?
   - Он не может найти выхода. Поэтому он женится.  Вы  должны  извинить
его, это его последнее убежище от вас.
   - Я знаю все. Я поспешила к нему: он не принял меня. Я написала  ему,
спрашивая, хочет ли он, чтобы  я  убила  себя.  Он  ответил,  что  очень
сожалеет о происшедшем недоразумении. Он советует мне  выйти  замуж  или
очень много работать.
   - Философ! А не сожалеете ли вы о том недоразумении, которое  занесло
это умное, но призрачное существо в  среду  ваших  выпуклых,  вызывающих
мраморных богов?
   - Я... не имею права. Ни выбора, ни заблуждений нет. В течение десяти
лет я знала только этих мраморных богов и ни одного мужчины. Но едва  на
мой порог ступил Морис, моя мастерская наполнилась только его бюстами. Я
просто-напросто не отпускала его от себя, я таскала его за собой по всей
Европе. Он прав, он был немногим больше, чем мой импрессарио. По крайней
мере, никто не знал, насколько больше он был для меня. Для меня он стоял
на всех пьедесталах.  Когда  он  уходил,  все  пустели.  Сколько  раз  я
запрещала ему уходить и хотела его  запереть,  как  тот  Долан,  который
запер свою рабыню. Один раз я сделала это: вблизи Петербурга, в  усадьбе
у опушки леса, где я работала для великого князя. Морис стоял один перед
своим  собственным  бюстом.  Я  закончила  его  и  увенчала  розами.   Я
разглядывала  его:  мне  показалось,  что  вся  нежность,  которая  была
затоптана во мне десять лет  тому  назад,  среди  широкого  поля,  вдруг
поднялась, теплая и исцеленная, но полная страха. Я вышла на цыпочках  и
заперла дверь на ключ. Я бродила по комнатам, все возвращаясь к запертой
двери, за которой он стоял перед своим бюстом.  И  я  прислушивалась,  и
ждала, и наслаждалась своим тайным обладанием, и дрожала. Но под конец я
только дрожала. Ключ горел у меня в кармане. Я всунула  его  в  замок  и
отперла.  Морис  сидел  спиной  к  бюсту  и  курил.  Я  стала  бормотать
извинения, сказала, что дверь заперла служанка. Он улыбался, а я умирала
от страха, что он может догадаться об истине.
   Теперь я думаю, что он не догадался ни о чем. Он полон тонкостей, ему
никогда и в голову не придет нечто такое грубое, как  то,  что  когда-то
случилось со мною, среди поля, под ветром и солнцем... И, может быть, во
всей моей нежности, во всей моей тоске  по  простой,  неизменной  любви,
свободной от хитрости, стыда, разочарования - быть может, в глубине души
я  не  хотела  ничего  другого,  как  быть  еще  раз  так  схваченной  и
изнасилованной, как тогда бродягой... Я сказала ему это...
   - Сказали ему?
   - Но он ничего не понимает. Таких женщин, как  Проперция,  не  берут,
говорит он. Их даже не просят.  Вероятно,  он  прав.  И  все  же  я  уже
боролась с ним не меньше, чем с бродягой. Но мы боролись в душе. Я часто
приковывала его к себе, когда он  уже  надеялся,  что  сможет  презирать
меня. Великий князь дал ему орден, потому что я пожелала этого  -  чтобы
иметь право любить его... Он стал женихом; я была слепа, когда позволила
ему это. Я завоевала его обратно, и в то мгновение, когда  он  не  хотел
никого в мире, кроме меня, его поманила леди Олимпия, и он пошел за ней.
Потом он опять вернулся, я простила ему - и, несмотря на свои клятвы, он
во второй раз становится женихом.