блеск ее красного тела. Больше ничего. Она - картина,  а  в  картинах  я
знаю толк слишком хорошо. Их я не люблю.
   - Ну, к счастью, я тоже картина. Вы помещаете меня то на потолок зала
в качестве Дианы или Минервы, то в парижский салон в  качестве  Duchesse
Pensee. Какое странное название, как оно пришло вам в голову?
   - Та картина - не вы, герцогиня, это ваша мысль - мысль  той  минуты,
когда вы остановились в моей мастерской в Риме перед Палладой Ботичелли.
Я говорил уже вам, что уловлю вашу душу с  той  минуты,  как  только  вы
исчезнете с моих глаз.
   - Почему вы никогда не показывали мне этой картины? Я хотела бы иметь
ее.
   - Она продана... одной немецкой даме.
   - Кто она такая?
   - Дочь одного рейнского промышленника... Я женился на ней.
   - Что вы говорите?
   Команда en avant deux разлучила их. Леди Олимпия взяла руку Якобуса и
покачивалась с ним в середине четырехугольника танцующих. Она сказала:
   - Вы невежливы, мой крошка, но я не сержусь на вас. Вы нравитесь мне,
тут ничего не  поделаешь.  Впрочем,  вы  скоро  будете  просить  у  меня
прощения за все это.
   - Слишком скоро! - возразил Якобус.
   В промежутке между двумя фигурами герцогиня повторила:
   - Что вы сказали? Вы женаты?
   - И я горжусь этим, - заявил он. - Подумайте,  непосредственно  после
успеха, который мне доставил ваш портрет, я женился на молодой,  богатой
девушке, которая чуть ли не  во  всем  -  ваша  противоположность.  Нет,
герцогиня, я не люблю вас.
   - Вы все еще не успокоились?
   - Беспокоит меня то, что я вас слишком часто  рисую.  Вы  не  простая
картина, как леди Олимпия. Ах, с той покончишь одним холстом  на  вечные
времена! Но вы, герцогиня, вы кажетесь мне одной из моих грез. Повторяю,
вы тревожите меня  всякий  раз  по-новому.  Я  никогда  не  вижу  вас  в
окончательной форме.
   Они должны были расстаться.
   - Тем не менее я надеюсь, что вы  только  картина,  -  успел  он  еще
заметить.
   - Я тоже, - ответила она.
   Когда они опять столкнулись, он объявил:
   - Я люблю только там, где мало вижу и где для меня нет искусства. Мое
искусство должно быть  сильным,  строгим,  безличным  и  независимым  от
мягких чувств. Любовь... рассказать вам, где я любил больше всего?
   - Расскажите.
   - Я рисовал где-то в России охотничьи картины и каждое утро по дороге
к павильону, который служил мне мастерской, проходил  мимо  огороженного
куска парка. Хвойные деревья и кусты были плотно охвачены серой  стеной,
точно большой  букет.  Темная  аллея  вела  к  бассейну,  где  ежедневно
двигалась белая фигура. Я видел только  полоску  белого  лица  и  легкие
движения нежных членов. И каждый раз я  долго  стоял,  охватив  пальцами
прутья решетки, и вглядывался в суживающуюся перспективу, в  поисках  за
душой парка, как я называл это существо. Она бродила вокруг бассейна,  а
я чувствовал это так, как будто она тщетно кружила вокруг моей души. Так
я больше не любил.
   - Этого вы, значит, не нарисовали?
   - Это было только чувство. Это не было картиной - как вы, герцогиня.
   Они низко  поклонились  друг  другу;  танец  был  окончен.  Герцогиня
отошла.
   - Ну, что, моя крошка, -  спросила  леди  Олимпия  одиноко  стоявшего
художника. - Вы укрощены?
   - В данный момент меньше, чем  раньше,  -  объявил  он.  -  Я  горячо
сожалею.
   Она взяла руку Мортейля и опять приказала подать свою гондолу.
   Якобус, опустив голову, бродил по залам и размышлял:
   - Зачем я рассказал ей, что женат?  При  первом  ближайшем  случае  я
уверю ее, что это была ошибка и что я разведусь. Она скажет, - о, я знаю
ее, - что так и следует. Женщина будто  бы  вредит  моему  искусству,  я
принадлежу всецело своему искусству. А так как оно принадлежит ей... Да,
я исполню ее желание - и желание  другой  тоже,  которая  так  невежливо
ловит меня на моем теле в тот момент, когда мне кажется,  что  я  больше
всего - душа, и когда я думаю о душе в  парке.  Ах!  Рука,  которую  она
подала мне в танце! Леди Олимпия чересчур  уж  гордится  властью  своего
тела, но в известную минуту я все-таки сознаюсь ей, как я  нарисовал  бы
ее руку: в тот момент, когда она гладит темную голову мальчика,  который
дрожит и задыхается под ее ленивой лаской, или когда она разбрасывает по
удушливому ветру растерзанные лепестки темной розы... А где я вижу  руку
герцогини? На  украшенной  фигурами  выпуклости  драгоценной  вазы.  Она
скользит вдоль их профилей. Менада шатается в упоении, нимфа смеется,  и
отблеск их вечной красы падает на смертную руку.


   Никто не видел, как Проперция покинула дом Наконец,  герцогиня  нашла
ее в искусственном саду над лагуной. Она стояла, высоко  подняв  руки  и
держась ими за высокую, темную, блестящую решетку. Это имело такой  вид,
будто она напрасно трясла ее и повисла утратившими  мужество  руками  на
широких сплетающихся железных ветвях, между синими кедровыми  шишками  и
лилиями с желтыми, неподвижными стеблями, под  чарами  белого  грифа  на
верхушке.
   Герцогиня дотронулась до ее плеча  и  повела  ее  обратно  через  ряд
укромных комнаток к другому концу дома. В канале,  под  мостом  и  между
столбами, окрашенными в черный и синий цвет, стояли гондолы;  на  каждой
была герцогская корона. Они вошли в одну  из  гондол,  и  она  без  шума
скользнула по зеркальной  глади.  Последние  праздничные  огни  гасли  в
черной воде. Тяжело надвигались темные дворцы; ослепительно  сверкали  в
лунном свете балконы. Вслед им с арок порталов смотрели каменные  маски;
усталые, истертые ступени спускались к воде. У  фасадов  над  печальными
волнами висели покинутые каменные скамьи.  Потемневшие  мраморные  плиты
мрачно блестели, а из железных квадратов окон посылала  им  привет  рука
молчания. По обширной белой  площади  бесшумно  скакал  медный  всадник.
Грозя через плечо сверкающим лицом, ужасный и прекрасный, он был великим
переживанием этой ночи: она стояла на коленях перед ним.