листве сверкают маленькие плоды из кроваво-красной яшмы.  Там  почки  из
слоновой кости, а цветы из порфира. Я беру в руки розу - она вся состоит
из крошечных осколков камня. Так обманчиво каждое любовное движение,  за
которое я хватаюсь в вашем сердце, Морис.  Все  в  нашей  любви  слишком
гладко, холодно, обдумано, запутано,  многосложно:  точь-в-точь,  как  в
этом искусственном саду. Неужели нам не суждено найти  друг  друга  там,
где пахнет землей, неужели мы не бросимся, хоть раз в жизни,  на  траву,
где нас обожжет настоящая крапива,  а  к  нашим  губам  прильнет  теплая
земляника?
   Мортейль осмотрелся, разгоряченный, в смятении и в  смутной  тревоге,
не представляет ли он собой зрелища для любопытных. Но Клелии поблизости
не было, а все, кого он видел, были заняты самими собой. Боги на  стенах
изливали на всех чаши хмеля и вожделения. Во всех жилах клокотала кровь.
Все прислушивались к ее кипению и отдавались упоению и  восторгу.  Точно
откуда-то издали донесся до Мортейля голос Проперции.
   - Иди! Дорви со своей невестой!
   Он повернулся и пошел.
   Он нашел Клелию на толстых пурпурных подушках  вычурной  позолоченной
кушетки. Она едва касалась ее, точно залетевшая во время  грозы  птичка,
легкая, белая, с бурно бьющимся сердцем. На нее наступал  Якобус  Гальм:
он возбужденно говорил что-то, его красные губы  точно  подстерегали  ее
светлую  грудь  и  поминутно  впивались  в  маленькую,   слабую   ручку,
пытавшуюся сопротивляться им. Клелия защищалась веером от нападавшего  и
ловко не давала ему сломать его. В ее позе, в сущности, не  было  ничего
непозволительного, и ее тело было начеку. Она представляла собою картину
под названием: "Минута забвения", но нисколько не была увлечена.
   Мортейль  отнесся  к  тому,  что  увидел,  совершенно  серьезно.   Он
побледнел и прямо подошел к парочке, пробудив ее от упоения.
   - Ваше поведение, сударыня, обещает многое.
   Клелия почти не смутилась.
   - Я не обещаю вам вообще ничего, - заявила она.
   - С вами, сударь,  я  поговорю  после,  -  заметил  Мортейль.  Якобус
сначала опустил голову, потом, опомнившись, поднял ее вверх и, не  глядя
на Мортейля, не торопясь, побрел дальше.
   - Что вы делаете, Морис? - тихо спросила молодая девушка. -  Ведь  вы
нарушаете наш договор; он воспрещает ревность.
   - В нашем договоре не сказано, что вы можете делать меня смешным.
   - Ведь он - только художник. Разве я сержусь на вас за  вашу  великую
Проперцию?
   - Это - совсем другое дело. Впрочем, у меня нет оснований  ревновать:
ведь я, к счастью, не влюблен в вас.
   - Вы хотите оскорбить меня?
   -  Я  только  запрещаю  вам  отдаваться  на  глазах  у   всех   своим
недисциплинированным инстинктам, пока вы моя невеста.
   - Я могу и перестать быть ею.
   - Это я и хотел сказать.
   - Значит, решено.
   И они разошлись в разные стороны.
   Мортейль  вдруг  в  смущении  увидел  себя  посреди  залы  в   полном
одиночестве. Проперция стояла на террасе, окруженная  кольцом  болтающих
почитателей, которым она  должна  была  объяснить  смысл  закалывающейся
женщины. Молодой  человек  нерешительно  посмотрел  на  нее:  ее  фигура
показалась ему топорной.
   - Зачем я прогнал Клелию? - спросил он себя,  сразу  отрезвившись.  -
Ради этой живой колонны?
   Ему стало холодно.
   - Что я наделал? С помощью такого никуда не  годного  -  театрального
аксессуара...
   Он посмотрел на белую статую глазами, желтыми от ненависти.
   - ...этой толстой старухе удалось внушить мне страх и желание, - мне,
со всем моим скептицизмом! Не смешон ли я?
   Он подозрительно огляделся.
   - О, конечно, меня уже находят смешным!
   В это мгновение мимо него лениво, с вызывающей улыбкой,  прошла  леди
Олимпия. Она ударила его веером и сказала:
   -  Считайте  себя  представленным.  На  сегодняшнюю   ночь   вы   мой
возлюбленный.
   Он продолжал стоять. Пройдя  три  шага,  она  еще  раз  обернулась  и
посмотрела на него все с той же спокойной жаждой наслаждений  в  улыбке.
Он разом понял положение и последовал  за  ней,  стараясь  придать  себе
спокойный вид. При этом он заметил, что герцогиня  смотрит  на  них.  Он
догнал леди Олимпию и шепнул у ее уха:
   - Где? Когда?
   - Моя гондола ждет, - ответила она.
   Они исчезли в ряде маленьких покоев, окружавших анфиладу зал.
   Герцогиня  осталась  совершенно  одна  в  зале  Минервы.  Она  хотела
насмешливо улыбнуться, но ее губы горестно  искривились.  Из  последнего
зала навстречу ей неслось точно дыхание чудовищно раскаленной печи.  Она
с силой прижала обнаженные плечи к мрамору тихой скамьи; он был  украшен
хороводами прелестных созданий, освежавших  и  ласкавших  ее  тело.  Она
откинула назад голову и открыла рот, вдыхая  серебристый  воздух  богов,
торжественно сиявших на потолке. Но она слышала, как пела и  бушевала  в
другом зале тяжелая, темная кровь, затемнявшая разум  богов  и  людей  и
дававшая им блаженство.
   За работой и  наслаждением,  среди  виноградных  лоз,  в  пронизанной
солнцем тени, сверкали нагие, пышные тела людей, не знавших ни стыда, ни
горя.  Полные  женщины  с  сочным  телом   и   раскрасневшимися   лицами
удовлетворенно прижимались к своим мужьям; эти  последние  были  сильны,
желты, как охра, наги и увенчаны виноградными листьями. Девушки,  гибкие
и мясистые, загорелые, с вином в крови,  раздавливали  кончиками  грудой
виноградные кисти в  чане.  На  них  со  смехом  напирал  дюжий  парень,
которому они позволяли брать себя. Вакх,  жирный,  красный,  заикаясь  и
пошатываясь, с торжеством пробирался сквозь толпу сраженных хмелем  тел.
Растянувшись на шкурах баранов, с которых еще не были  сняты  головы,  и
прикрывшись  мехом  диких  зверей,  переполненные  виноградным  соком  и
обуреваемые любовным пылом, они, похотливо ощупывая друг друга  и  тесно
слившись телами, мокрыми губами  посылали  своему  победителю  последнее
Эвоэ.
   Неистовствовали вакханки, омерзительно скалили зубы сатиры. Юноши,  с
тигровыми шкурами на плече, соблазнительно играли на флейте,  а  девушки