Дикий лавр, резко блестя, шелестел на выветривающихся стенах,  вокруг
гербов и  каменных  изваяний.  Перед  ними  маленькие  львы  прижимались
мордами к лапам. Герцогиня думала:
   - Искусство охраняется силой. Искусство не погибнет никогда.
   Но Проперция вдруг выпрямилась. Она сидела в тени; ее  лицо  казалось
бледным, расплывающимся пятном на черном сукне.
   - У меня такое чувство, как будто я уже умерла, - сказала она. - Я не
могу больше работать. Он убивает меня. И при этом он хочет меня, я  знаю
это. Но он не берет того, чего хочет, потому что он стыдится природы. Он
так искусственен, а я нет. О, если бы  у  моей  любви  было  отравленное
жало, чтобы возбуждать его! Если бы я была бессердечной и сладострастной
авантюристкой или своевольной, властолюбивой девушкой, которая не  любит
его! Но у меня есть только моя простая  страсть,  и  она  пожирает  себя
самое. Я изучала  анатомию  и  знаю,  что  после  смерти  желудок  часто
пожирает самого себя. Такова и моя страсть, потому что  он  не  дает  ей
никакой другой пищи, - и у меня такое чувство, как будто я уже умерла.
   Герцогиня ничего не ответила, она думала:
   "Проперция смешна и величественна. Как она могла так  напугать  меня?
Да, ее горячее дыхание донеслось ко мне из зала Венеры вместе с дыханием
других и гнало меня перед собой, испуганную и слабую. Страсть Проперции,
Клелии, Якобуса,  Мортейля  и  леди  Олимпии  окутала  меня  всю,  точно
горячий, красный плащ. Каждый раз, как я хотела  его  сбросить  с  себя,
изуродованная, влажная и дрожащая рука Зибелинда сжимала его  крепче.  Я
была слаба. Зачем я спросила Якобуса,  любит  ли  он  меня...  Теперь  я
намекнула бы ему, что пора начать расписывать кабинеты.
   Этой Проперции мне уже нечего говорить ничего подобного. Я  чувствую,
она отошла от всего. Но я перестаю жалеть  ее,  я  катаюсь  с  ней  и  с
удивлением смотрю  на  нее.  Я  слишком  много  металась  между  людьми,
хитростями, грезами, низостями.  Теперь  я  отдыхаю  и  смотрю.  Грозное
величие Коллеоне или гибнущее Проперции, - какое зрелище более блестяще?
Души так же величавы, как и произведения искусства, и я  сама,  в  конце
концов, зрелище для себя. Разве иначе я не погибла бы так же, как и она?
Все, что хочет одолеть меня, я побеждаю игрой. Жажда свободы  и  величия
овладела мной: я играла Диану, даже не зная  этого.  Теперь  я  Минерва,
говорят они. Кто знает, не играю ли  я  Минерву,  потому  что  борюсь  с
лихорадкой искусства? Так на своем детском острове я  играла  сладостные
образы старых поэм и прислушивалась к эху голоса Хлои, звавшей Дафниса".
   Удары весел гулко раздавались под  мостами.  Их  стройные  арки  были
переброшены через узкую водяную дорожку, и кусты кивали с одного  берега
на другой. Они  кивали  через  окутанные  синевато-зеленой  тенью  стены
садов,  лежавших  в  синевато-зеленом  свете,  между   крутыми,   узкими
дворцами, залитыми  синевато-зеленым  сиянием;  со  своими  неподвижными
верхушками, на которых не пели птицы, они,  казалось,  прислушивались  к
фонтанам,  которые  не  журчали.  Издали,  из  отдаленных  каналов,  где
неведомые гондолы совершали свой темный путь, счастливый или  печальный,
донесся голос гондольера. Проперция прислушалась  с  безумным  взглядом.
"Там плывут они, - думала она, -  Морис  и  женщина,  которую  он  любит
сегодня. Они лежат в объятиях  друг  друга...  Лучше  бы  я  видела  его
мертвым!"
   Сады сменились каменными ящиками вышиной  с  башню,  почерневшими  от
угля и покрытыми  плесенью.  Высоко  наверху  были  маленькие  отверстия
вместо окон, двери были без парапета.  Вода,  в  которой  отражались  их
огни, была покрыта блестящим, в пестрых пятнах, маслянистым  налетом.  В
кабаках хрипло кричали пьяницы, и визжали девушки.  В  шуме  прокатился,
точно  маленькая,  влажная  жемчужина,  звук  гитары.  Из  одного   окна
высунулась, глядя на звезды,  женщина  с  обнаженной  грудью.  Проперция
сказала:
   - Мы плывем мимо, и никто не  трогает  нас.  Здесь  когда-то  пьяный,
которому одна из женщин открыла свою опочивальню,  ступил  в  пустоту  и
исчез в этой вязкой воде. Я хотела бы быть  этой  женщиной  и  вступить,
обнявшись с Морисом, в благословенную опочивальню, где кончается все.


   Внезапно, после нескольких поворотов, они очутились в Большом канале.
Герцогиня проводила Проперцию в ее отель и  поехала  домой.  Празднество
кончилось,  дворец  стоял  точно  обугленный,  черный,   с   несколькими
блестками  света.  Герцогиня  прошла  по   гулким   залам;   впереди   с
канделябрами шли слуги. Огромные  тени  падали  с  картин  на  потолках,
покрывая друг друга. Вспыхнула  какая-то  мраморная  фигура;  серебряный
край бассейна с  мягким  блеском  окружал  плескавшуюся  воду,  пляшущих
амуров, играющую музу.
   В последнем кабинете с широко открытыми на лагуну окнами у карточного
стола сидели за вином последние гости: леди Олимпия,  Якобус,  Зибелинд,
Сан-Бакко и Мортейль. Мужчины поднялись, Сан-Бакко воскликнул:
   - Герцогиня, вы напугали нас своим исчезновением.
   - Герцогиня, где вы были? - спросил Мортейль.
   Он держался неестественно прямо, глаза у него были  красные  и  то  и
дело закрывались. Леди Олимпия опять откинулась в  кресло;  ее  движения
были мягки, в них чувствовалась удовлетворенность.
   -  Вы  опять  вернулись,  миледи?  -  сказала  герцогиня.  -  Я   уже
прокатилась под лунным светом.
   Она  подумала  о  синевато-зеленых  стенах  со  львами,   окруженными
шелестящим лавром, и улыбнулась, освеженная и веселая.
   - Я видела, как львы, покрывшие себя славой, зевали от  скуки,  между
тем как львицы проезжали мимо, рыча от горя и желания.
   Леди Олимпия бросила взгляд на Мортейля; она заметила лениво и мирно:
   - Что вы хотите? И львы устают.

II

   В художественном кабинете, на краю мертвой лагуны, отделенной  только
дверью от  зала  Венеры,  беседовали  о  любви.  Герцогиня  и  Сан-Бакко
соглашались с Якобусом. Зибелинд раздраженно спорил с ним. Старик  Долан
ухмылялся всеми своими морщинами. Мортейль и  Клелия  смотрели  друг  на
друга и пожимали плечами, леди Олимпия не делала и этого. Горячий взгляд
Проперции не отрывался от лица ее возлюбленного.
   С высоты своих пьедесталов, у обтянутых оливковым,  сборчатым  шелком
стен, слушали беседу флорентинки с тонкими, задумчивыми  лбами  и  юные,
мечтательные язычницы. Они поражали мягкой белизной, над  переносицей  у