И они двинулись дальше, снова богини, окруженные  кривыми  саблями  и
опахалами гигантов-негров в желтом шелку. За ними шли  нежные  отроки  в
сверкающих одеждах; их хрупкие  члены  ясно  обозначались  под  мягкими,
расписными тканями, широкие рукава придерживались  золотыми  запястьями,
красные шапки были надеты набекрень, а  волосы  под  ними  были  связаны
шелковыми шнурами. Вперемежку с ними, со звоном и мрачным  блеском,  шли
закованные в панцири воины, и светлые юноши казались слитыми с ними, как
тело с железом.
   Они  прошли  дальше;  их  колонны  поглотило  яркое   солнце.   Тогда
приблизился еще один, - воин, весь в алом бархате. С золотой пуговицы на
левом плече ниспадал плащ. На золотой груди грозила  и  кричала  Медуза.
Из-под золотого шлема выбивались кудри. Шлем был  остроконечный,  увитый
арабесками и украшенный серебряным грифом.
   Герцогиня ждала в узкой тени колонны, далеко оттуда, в конце площади.
Она сделала два шага и вышла на свет. Вдруг далекий воин повернул к  ней
свое страшное лицо. Они узнали друг  друга  -  Сансоне  Асси,  кондотьер
республики, и его правнучка Виоланта. Он любил ее; у нее было  то,  чего
он требовал от женщин: созревшее  тело  и  ум,  полный  ясно  очерченных
образов. Она могла описать ему  заранее  картину  -  напоенную  красками
картину триумфа в память его победы  над  городом,  которым  он  зверски
овладел после многолетних хитростей. В  античном  шествии,  где  он  был
Марсом, она могла участвовать в качестве Афины  Паллады,  в  шлеме  и  с
дротиком.
   Ей было тогда тридцать  лет,  и  она  вспомнила  один  день  из  того
времени, когда ей был двадцать один год: она стояла на  балконе  палаццо
Асси, на  Пиацца  Колонна  в  Заре,  и  смотрела  на  процессию  солдат,
священников,  придворных,  народа;  на   хоругви,   красные   балдахины,
сверкающие мундиры и крылья ангелов на детских плечах.  Замер  последний
молитвенный ропот, - и вдруг  все  зашумело,  заликовало,  и  все  шпаги
приветствовали ее -  точно  серебряная  птица  пронеслась  в  полуденном
свете.
   Теперь, в полдень другого дня, по площади Св.  Марка  прошел  Сансоне
Асси, который умер стоя, истекая кровью, со стихом Горация на устах.  Он
приветствовал ее своей длинной шпагой в красных,  чеканных  ножнах.  Над
ним вздымались  и  ржали  медные  кони,  на  церковном  портале,  -  еще
несколько мгновений, и он скрылся из глаз герцогини.
   Его место заняла новая толпа больших детей, хитрых и остроумных,  как
Труфальдино,  и  простодушно  неловких,  как  Пульчинелло;   ленивых   и
обжорливых,  как  Тарталья,  и  хвастливых,  как  Спавенто.  Они  чванно
выступали в своих кружевах,  затканных  халатах,  придворных  одеждах  -
вперемежку с пестрыми греками, турками  и  левантинцами,  и  улыбаясь  и
щебеча, дурачились  с  женщинами,  игравшими  в  прятки  под  домино,  и
смешными безжизненными масками с накрашенными губами и  веками.  Хлопали
веера, журчал смех, площадь была покрыта будками шарлатанов, подмостками
театров марионеток и кафедрами проповедующих монахов. Под  каждой  аркой
судебных зданий манило кафе, и жужжал игорный зал.  Накрашенные  аббаты,
старые и молодые франты, любители фараона и должностные  лица,  сыпавшие
двусмысленными стишками, - все стремились  туда  с  мальчишеским  шумом.
Маклеры любви предлагали им аристократических дам, а кроткие, прекрасные
и  услужливые  куртизанки  -  себя  самих.   Они   увлекали   мимолетных
возлюбленных под увенчанные мраморными статуями аркады; там  можно  было
увидеть больше женщин на земле, чем на ногах. Они ждали у  дворца  дожей
патриция; выходившего из совета.  Статные  аббатиссы,  спорили  о  чести
прислать в любовницы новому нунцию юную монахиню из своего монастыря.
   Мимо прошли господин с дамой. У дамы была молочно-белая кожа, и точно
нарисованные пастелью, лежали в мягком углублении между плечом и  грудью
и в  пепельно-белокурых  волосах  бледно-лиловые  ленты.  Она  плутовски
показала  герцогине  черную  мушку  в  углу  своего   бледного   ротика.
Напудренный кавалер в атласе и розах с улыбкой  кивнул  своей  последней
родственнице: секунда - и  Пьерлуиджи  Асси  со  своей  дамой  танцующей
походкой пронеслись мимо.  Они  любили  друг  друга:  украшенная  розами
гондола ждала их  за  причудливыми  арабесками  того  храма  у  подножия
розовых ступеней в шелковой воде, под  сиянием  неба,  золотисто-голубой
балдахин которого охранял празднества на этом мраморном острове.
   Но все они, так безумно, жадно и  фантастично  гонявшиеся  за  каждой
прихотью и каждой химерой, исчезли и рассыпались, как рассыпается  дождь
искр фейерверка в конце всех празднеств. От них ничего не осталось,  они
растратили все: последнее золото, последнюю  силу,  последний  каприз  и
последнюю любовь.


   Герцогиня возвращалась одна по гулкому, упиравшемуся в небесный  свод
праздничному залу; он знойно блестел. Мозаики св. Марка бурно искрились.
Восточные грезы, превратившиеся в камень, в тяжелые серебряные  своды  и
инкрустации из малахита, порфира, золота и эмали, сверкали, как кинжалы.
А длинные колоннады, точно светлые завоеватели-язычники,  с  благородным
жестом шли навстречу тайне и ужасу, надвигавшимся из Византии. Герцогиня
думала:
   "Старые декорации остались. И об отзвучавшей драме, которую вы играли
в них, вы шепнули словечко мне. Вы пришли ко мне, вы признали меня своей
внучкой и вооружили и украсили меня силой и красотой мраморных и  медных
образов, которые остались, когда вы исчезли. Они поднимают меня к  себе,
на свои постаменты, как свою сестру. Я одна  из  ваших  статуй,  которая
вдруг открыла  глаза  и  понимает  все,  что  понимали  только  вы.  Мне
принадлежит это исчезнувшее  царство,  я  заселю  его  вновь.  Для  меня
несется сюда через мертвые столетия толпа ваших старых грез и  падает  к
моим ногам".
   На Пиаццетте она села в гондолу.
   "Вы наполнили мое тело своей могучей жизнью! Я чувствую, как  я  сама
неистощимо переливаюсь во все,  что  вижу.  По  моему  велению  на  этих
берегах, опоясанных дворцами, встают сверкающие мосты.  Всех  прелестных
девушек, которые в своих зеленых или золотых туфлях спешат по ним, я шлю
из моего сердца. Мне кажется, что я сама соткала их цветные корсажи;  их
стройные, мягкие и пушистые  затылки  вылепила  моя  рука,  и  белокурые
волосы над ними рассыпала я, и я прикрепила букеты фиалок к бледным шеям
брюнеток. Обожженная глина мужских лиц - дело моих рук".
   "За той ослепительной, закрытой  зелеными  кустами  садовой  террасой
движется молодая дама; ее платье  переливается  всеми  красками  летнего
полудня. Ее белая тюлевая шаль тихо и  воздушно  развевается  вокруг  ее