Он улыбнулся и на  секунду  задумался  в  нерешительности.  Затем  он
твердо сказал:
   - Если вы хотите, то сейчас.
   - Возьмись за голову шута! - воскликнул Сан-Бакко. -  Согни  вот  так
руку, теперь выпрями ее и парируй. Теперь прими флорет и  ударь  меня  в
живот. Так...
   Нино исполнял указания своего учителя, счастливый и серьезный.
   Герцогиня заметила, что Якобус сидит в стороне от других,  молчаливый
и хмурый. "День смерти Проперции, - каждый раз, как я взгляну  на  него,
он будет повторять мне, что сегодня день смерти  Проперции",  -  сказала
она себе, с трудом преодолевая ощущение холода.
   Зибелинд и Клелия сидели рядом, но беседовали мало. Граф Долан и  его
зять де Мортейль со скучающим  видом  лежали  в  креслах.  Ноги  старика
стояли на мягкой скамеечке. Он был бел, как известь, и сидел  невероятно
съежившись  в  своем  широком   платье;   вся   жизнь   его,   казалось,
сосредоточилась  в  неустанном  блеске  черных  зрачков  под  опущенными
морщинистыми веками.
   Подле него на столике комичный герой из слоновой кости с брюшком и  в
лавровом венке хвастливо  обнажал  длинный  меч.  Он  пыжился  на  своем
чересчур большом бронзовом пьедестале, украшенном сценами  из  рыцарских
романов и древней торжественной надписью.  Правая  рука  старика  Долана
крепко обхватила пьедестал. Время от времени она  выдавала  свою  тайную
судорогу легким  постукиванием  острых  ногтей,  торопливо  ударявших  о
металлическую надпись. Она гласила слева:  Aspeto  -  Tempo,  а  справа:
Amor. И Зибелинд, искоса поглядывавший на нее, с страдальческой  злостью
говорил себе, что у полуокоченевшего и все еще ненасытного  старика  нет
"времени ждать", а от "любви" осталось только название.
   Мортейль  с  намеренной  бесцеремонностью  развалился  в   кресле   и
рассматривал свои ногти. Он сказал:
   - Боже мой, милый папа, эту фигуру герцогиня, наверное, уступит  вам.
Но, откровенно говоря, ваше  беление  мне  непонятно.  Работа,  пожалуй,
хороша, но не хватает  вкуса.  Я  сознаюсь,  что  не  выношу  отсутствия
хорошего вкуса. Я не хотел бы, чтобы эта вещь стояла у меня в комнате...
Что  вы  говорите?  -  спросил  он,  так  как  старик  прошипел   что-то
непонятное. Наконец, он разобрал:
   - Берегись открывать рот, когда речь идет о произведениях искусства.
   -  Почему  мне  молчать,  -  возразил  он,  -   Я   здесь,   кажется,
единственный, одаренный критическим смыслом, - единственный литератор...
   Он высокомерно взглянул на старика,  закрывшего  глаза,  пробормотал:
"Не стоит", - и вернулся к своим ногтям. Иногда он насмешливо поглядывал
по сторонам, как будто заранее отражая возможные нападения. Вдруг  он  с
выражением злобной  наглости  в  лице  принялся  следить  за  Сан-Бакко,
поправлявшим положение ног своего ученика: он собственноручно ставил  их
на их настоящее место на полу. Мортейль нагнулся к жене  и  Зибелинду  и
сказал вполголоса:
   - Вы не находите,  что  у  старика  появляется  вокруг  рта  странная
черточка, когда он прикасается к красивым ногам мальчика?
   Сан-Бакко ничего  не  слышал.  Клелия  резко  повернула  мужу  спину.
Зибелинд покраснел и с мучительной  неловкостью  отвел  глаза.  Мортейль
обратился за подтверждением к тестю, и из-под век холодного старца,  под
которые ушла вся его жизнь, сверкнуло язвительное и  суровое  презрение.
Мортель отшатнулся.
   - Я стал стар, - говорил в эту минуту Сан-Бакко  смотревшей  на  него
герцогине. -  Столько  лет  парламентского  фехтовального  искусства,  и
никогда ни одного настоящего удара, как вот этот... Браво, мой  мальчик,
- руби всегда так. В кого-нибудь да попадешь. Я уже  давно  не  был  так
молод.
   И  он  сделал  эластичный  прыжок,  чтобы  избежать  удара  мальчика.
Герцогиня улыбнулась ему.
   - Что для вас ваши шестьдесят лет!
   - Шестьдесят?  Тогда  я  не  гордился  бы  этим  прыжком.  Мне  скоро
семьдесят.
   - Не гордитесь все-таки! Вот там идет олицетворенная молодость. Это в
самом деле вы, - леди Олимпия?
   - Это я, дорогая герцогиня, семью годами старше.
   - Моложе, - сказал Сан-Бакко, целуя руку.
   - После такой долгой разлуки, - прибавила герцогиня. -  Прошлый  раз,
вы помните?
   Она возбужденно рассмеялась.
   - Вы приехали специально к моему празднеству; я уже не помню, откуда.
А теперь вы явились...
   Она чуть не сказала: "Потому что  сегодня  семь  лет  со  дня  смерти
Проперции". Она опомнилась: "Неужели я дам  этому  воспоминанию  всецело
овладеть собой?"
   - Откуда вы? - спросила она.
   - С Кипра, из Скандинавии, из Испании, - почти отовсюду!  -  объявила
леди Олимпия. Она обняла и поцеловала  герцогиню,  затем  приветствовала
Долана и Зибелинда. Герцогиня представила ей Джину и ее сына. Она крепко
пожала руку Якобусу с радостным воспоминанием в сиявших счастьем голубых
глазах.  Из-под   пудры   по-прежнему   пробивался   здоровый   румянец.
По-прежнему она была окружена облаком благоуханий и соблазна.
   Мортейль поднялся только тогда, когда она обошла всех. Он  поднес  ее
руку к губам и посмотрел ей в глаза с насмешливой фамильярностью.  Затем
он вставил в глаз монокль и сказал:
   - Семь лет, миледи, - чего только не потребовала от нас за это  время
ваша красота.  Бедные  мы,  мужчины.  Вы  же  вышли  из  объятий  нашего
поклонения настолько же моложе, насколько мы стали старше...
   Она смотрела на него с изумлением. Он произносил свои поэтичные фразы
с холодной наглостью.
   - Пропитавшись, - прибавил он, - греческой мягкостью, северной  силой
и испанским огнем.
   - Возможно, - равнодушно ответила она, пожимая плечами. - Но  не  для
вас.
   И она отошла.
   - Этот господин всегда так остроумен? - громко спросила  она.  -  Кто
это такой, герцогиня?
   "Обманутый муж", - чуть не ответила герцогиня.
   В эту минуту она не одобряла  ничего,  что  делала  и  говорила  леди
Олимпия. Мортейль внушал ей участие, но она раскаивалась в этом.
   "Разве он не заслуживает своей участи? - с  неудовольствием  говорила