- Недавно я прочел,  -  торжественно  сообщил  он,  широко  раскрывая
глаза, - что лорд Байрон однажды утром проснулся знаменитым.
   - Как это прекрасно! - сказала герцогиня.
   - Правда?
   Его сердце вдруг опять забилось, как тогда, когда он,  весь  бледный,
со вздохом положил книгу.
   - Разве ты хочешь быть поэтом?
   - Я не могу даже представить себе, как  это  выдумывают  какую-нибудь
историю. Нет, я не хочу выдумывать историй, я хочу переживать их. Я буду
делать, как дядя Сан-Бакко, буду воевать с тиранами, освобождать  народы
и женщин, переживать необыкновенные вещи.
   - Сделай это, мой милый, - сказал старик. - Ты не раскаешься.
   - Но раньше я должен научиться так хорошо фехтовать, как ты.
   - Еще немножко, и ты сможешь дать себя так отделать, как я.
   - Разве у меня хорошие мускулы? - тихо спросил мальчик.
   - Ведь я тебе говорил уже много раз. И желание иметь их у тебя  есть,
а это стоит большего, чем сами мускулы!
   Музыканты заиграли "Santuzza credimi".
   Сан-Бакко и герцогиня слушали. Нино кусал губы и думал:
   "Но моей кости он еще ни разу  не  пощупал.  Неужели  дядя  Сан-Бакко
совсем не заметил ее?"
   Он называл это своей  костью,  и  каждый  раз,  как  думал  об  этом,
испытывал муки тайного позора. Это был железный  прут  корсета,  который
шел под его блузой  с  левого  бока.  Ремни  охватывали  предплечья.  Он
рассматривал это сооружение  по  вечерам,  тщательно  заперев  дверь,  с
серьезными глазами и крепко сжатым ртом. Потом, разом решившись,  срывал
его, сбрасывал платье и, упрямо подняв голову, подходил к зеркалу.
   - Между грудью и плечами впадина, - говорил он себе. - Грудь  слишком
торчит. Я недавно видел на бронзовом Давиде, как должна выглядеть  грудь
юноши, - о, совсем иначе, чем моя...  Я  должен  работать,  тогда  будет
лучше...
   И он начинал делать гимнастические упражнения. Но на душе у него было
тяжело. Он вдруг опускал напрягшиеся руки и ложился в постель.
   - И если бы этого даже не было, шея слишком тонка.  И  разве  я  могу
надеяться, что из  моих  кистей  рук  когда-нибудь  вырастет  порядочная
мужская рука? Ведь у каждого обыкновенного человека более крепкие кисти,
чем у меня. А у дяди Сан-Бакко они как будто из стали.
   Собственная неумолимость, в конце концов, ослабляла его; он рыдал без
слез. Затем он  стискивал  зубы,  глубоко  и  равномерно  дышал  и  этим
задерживал поток слез.
   Днем он иногда размышлял:
   "Кто знает, каким я кажусь другим.  Может  быть,  я  ошибаюсь;  может
быть, я особенно хорошо сложен. И если бы скульптор,  создавший  Давида,
знал меня, - кто знает?"
   Это была  невозможная,  в  глубине  души  сейчас  же  снова  погасшая
надежда.
   "Высокая грудь - не признак ли это силы? И во всяком  случае  у  меня
красивые ноги, это находят все, я знаю это наверно".
   В этом пункте он был уверен.
   "Остальное срастется, - сказал врач. - Да и в платье ничего не видно.
И я закаливаю себя. Я научусь переносить голод и колод,  делать  тяжелую
работу, далеко плавать и еще многому"...
   Но во  время  гимнастических  игр  он  проявлял  себя  малоспособным.
Момент, когда надо было прыгнуть вперед и поймать противника, он большей
частью упускал, так как стоял и  мечтал.  В  мечтах  он  воображал  себя
генералом и заставлял своих товарищей нападать  на  черный  лес,  полный
страшных врагов. Или же он приказывал им карабкаться по мачтам  корабля,
в который  превращались  стены  школьного  двора.  В  конце  концов,  он
приходил в себя, возбужденный и  бледный.  Остальные  были  красны,  они
победили или были побеждены! Нино не сделал ни того, ни другого.
   "Ах, - думал он в порыве отрезвления и нетерпения. -  И  генералом  я
тоже никогда не буду. Вообще, я думаю, меня совсем не возьмут на военную
службу. Я не могу себе представить этого".
   В действительности он испытывал перед военным строем ужас, в  котором
не хотел себе сознаться;  перед  гражданскими  союзами  тоже.  Когда  он
слышал о чьей-нибудь женитьбе, он с  удивлением  и  любопытством  думал:
"Неужели и я когда-нибудь женюсь? Я не могу себе представить этого". Или
он видел похороны. "Я должен исчезнуть как-нибудь иначе. Со мной это  не
может произойти так. Я не могу себе представить этого".
   Слепые перестали  играть.  Сан-Бакко  еще  раз  просвистал  последние
звуки, слабо, с трудом двигая губами:
   - Проклятая повязка!.. Нино, это была хорошая музыка?
   - Отвратительная!
   Он вздрогнул. Каждая из его дурных мыслей соединилась с  каким-нибудь
звуком, нераздельно слилась с ним. И это случайное совпадение нескольких
нот  с  мучительным  раздумьем   превратило   для   мальчика   несколько
безразличных тактов в лес пыток.
   "Я никогда не буду больше слушать этого", - решил он про себя.
   Он  с  неудовольствием  прошелся  по  комнате  на  кончиках   пальцев
танцующей походкой.
   - У меня красивые ноги? - вдруг спросил он с тоской в голосе.
   - Не сомневайся! - воскликнул Сан-Бакко. Это было его первое  громкое
слово.
   - Я люблю тебя! - сказала герцогиня. - Иди-ка сюда... Так. Ты  должен
еще многое рассказать мне. Ты можешь говорить мне "ты" и  называть  меня
по имени.
   Он одним прыжком очутился возле нее.
   - Это правда? - тихо спросил он, боясь, чтобы она  не  взяла  обратно
своего слова. - О, Иолла!
   - Иолла? Это уменьшительное имя?
   Он только теперь понял, что сказал, и начал, запинаясь:
   - Я уже давно придумал это имя, про себя, - Иолла вместо Виоланты. Вы
понимаете... Ты понимаешь...
   "Я должен теперь смотреть ей в глаза, - сказал он себе. - Теперь  она
поймет все".
   В это время с улицы донеслись крики и аплодисменты.  "Да  здравствует
Сан-Бакко! Гимн Гарибальди!" сейчас же понеслись его  звуки,  радостные,
легкокрылые, - солнечный вихрь, шумевший и свистевший в складках знамен.
   - И это музыка! - сказал Сан-Бакко.
   Нино исчез. Герцогиня видела из окна, как он бежал по площадке, и как