творений, которые я хотела извлечь из  него,  я  давно  отказалась.  Мое
удовлетворение в том и заключается, что он погряз вместе  со  мной,  он,
обещавший так много... А теперь он хочет  подняться,  а  я  останусь  на
месте?  Шедевром,  которого  я  не  могла  добиться   от   него,   будет
наслаждаться  теперь  другая?  Я  позабочусь  о  том,  чтобы  этого   не
случилось. Любят ли они друг друга или нет, - я не из тех, кто  смиренно
позволяет бросить себя. Но он и в качестве  ее  возлюбленного  останется
дамским художником в провинциальной дыре, каким был в мое время! В  этом
мое честолюбие, и я доставлю себе это удовлетворение.
   Она написала письмо в Вену госпоже Беттине Гальм.
   "Ваш муж окружен интригами, которые угрожают его  здоровью  и,  может
быть,  даже  жизни.  Вы  любите  его,  я  знаю  это,   потому   я,   как
почитательница его таланта,  советую  вам:  приезжайте.  Остановитесь  у
меня. Я лично расскажу вам об  опасных  соблазнах,  которым  чувственный
художник, к сожалению,  не  мог  противостоять.  Другие  любовники  дамы
собираются отомстить, прежде всех известный дуэлянт Сан-Бакко".
   Она разорвала письмо.
   - Таких вещей не пишут.  К  тому  же  эта  жена  -  тщеславная  дура,
хвастающая в обществе его гением.
   Наконец, она набросала телеграмму.
   "Спокойствие и работоспособность вашего мужа в опасности.  Приезжайте
немедленно".


   Джина одиноко страдала в своей комнате от удушливых испарений,  много
дней носившихся между небом и морем. В первый  голубой  вечер  герцогиня
увезла подругу в лагуну в стройной  коричневой  гондоле  без  уключин  и
навеса. На обоих гондольерах были костюмы и шапки из  белого  шелка.  На
ногах у них  были  башмаки  из  желтой  левантинской  кожи,  с  толстыми
кистями, а вокруг талии они носили голубые шелковые шарфы  с  серебряной
бахромой. Дул мягкий ветерок, над  Punta  di  salute  стояло  светящееся
розовое облако.
   - Какой сладостной, незлобивой и полной может быть жизнь!  -  сказала
Джина. - Утро проводить вблизи любимой картины  или  памятника,  который
вызывает в нас такое ощущение гордости и счастья, как будто  прославляет
нас самих;  днем  отдыхать  в  саду,  где  обветренные  статуи  украшают
сказочными играми  темную  зелень;  глубоко  вдыхать  морской  воздух  и
возвращаться домой по голубой солнечной лагуне,  вдоль  радостной  Ривы;
видеть, как расцветает в встречной гондоле, словно  незаслуженное  чудо,
прекрасное лицо, и при каждом повороте головы снова находить  сверкающую
Пиаццетту, розовую и белую за разноцветными парусами  -  все  это  точно
сон... точно сон...
   Она замолчала; в ее глазах светилась  задумчивость.  "Точно  сон",  -
повторила она, наслаждаясь  этим  словом,  словно  впервые  создав  его.
Герцогиня думала:
   "Да, это лучшее, что я знаю в жизни. И все же мне это наскучило".
   Джина продолжала:
   -  Потом  наступает  звездная  ночь.  Портик  старой  таможни  бледно
мерцает, призрачно отражаясь в  темном  зеркале  воды.  Военный  пароход
бросает в воду ряд длинных огней,  а  черный  силуэт  гондолы  с  белыми
гребцами, равномерно наклоняющимися вперед, молча  скользит  по  горящей
глади. Гондолы медленно и беззвучно блуждают во мраке. Мандолина бросает
нам из влажной дали мелодию,  точно  цепь  маленьких  бледных  кораллов.
Возле нас на воде кто-то затягивает народную песню...
   - Он продал всю эту позицию  какому-нибудь  иностранцу  за  несколько
лир, - сказала герцогиня и  улыбнулась,  как  будто  извиняясь  за  свои
слова.
   - Что мне до того, - возразила Джина, - что он обыкновенный  продавец
поэзии? Я не хочу от него  решительно  ничего,  я  просто  ловлю  звуки,
которые принадлежат уже не ему, а ночи.  В  ее  лоне,  глубоко  в  своей
гондоле, лежу я и закрываю глаза. Я не  хочу  от  людей  больше  ничего,
кроме нескольких оброненных звуков, прелести которых они сами не  знают,
не хочу ничего, кроме тайного чувства: я так  долго  была  лишена  всего
этого.
   - Я не хочу чувства в песнях. Я с удивлением пожимаю  плечами,  когда
кто-нибудь хочет тронуть меня стихами.  Я  нахожу  его  навязчивым.  Мои
поэты - спокойные мастера слова, они  презирают  маленькие  человеческие
сентиментальности. Они гордятся своим сердцем,  которое  бьется  в  такт
совершенному. Их стихи, когда мы произносим их, звучат  так,  как  будто
бронзовые монеты падают на мрамор. Они заключили свои безупречные стансы
и сонеты в эти узкие, искусные оправы, точно строгие, покрытые фигурами,
рельефы.
   - И все-таки, читая их вместе, мы не раз плакали.
   - Только безмерность их красоты вызывала у нас слезы... Мы сидели  на
пурпурных, позолоченных скамьях  с  прямыми  спинками  при  ярком  свете
высоких порфировых ламп и читали стихотворения, в которых кроваво шумели
королевские плащи и на ступенях храма раздавались звуки медных труб.
   - И на бледных, мягких подушках лежали  мы,  -  продолжала  Джина,  -
неясные тени робко скользили по  легким  бледно-лиловым  шелкам,  и  под
плотно завешанными окнами мы читали усталые, прерывистые стихи, - стихи,
в которых молят больные любовники, и с голых деревьев из покинутых гнезд
медленно падают легкие перья... На обложке были Амур и Венера в овале из
слоновой кости... Но иногда  становилось  жутко;  мы  читали  о  замках,
полных воспоминаний о недобром величии.  Улыбались  женщины  с  красными
рубцами на шее, а за окнами,  над  черной  стеной  леса,  носились  тени
мрачных приключений. Подле нас,  из  тяжелых  канделябров  с  бронзовыми
постаментами, полными чудовищ и битв, исходил  бледный  свет,  точно  из
недр кошмарной ночи.
   - В этих стихах, - закончила герцогиня, - мадонны опять являются тем,
чем они были в  свое  время:  небесными  возлюбленными.  Они  вернули  и
ангелам невыразимую грацию их первого взгляда.
   После паузы Джина прошептала:
   - Милые, милые произведения искусства...
   Она оборвала, тяжело дыша.
   - Воздух опять стал тяжелым. Как потемнели облака, и как потеряла все
краски лагуна! Мне очень грустно.
   - Почему, Джина?
   - Я должна покинуть Венецию, если хочу пожить еще немного для  своего
ребенка. Этот прекрасный город убивает  меня,  -  это  была  бы  слишком