- О чем тут жалеть, - жестоко ответил он. - Существуют  более  важные
вещи.
   Он бродил по комнате, глубоко встревоженный,  прислушиваясь  к  тому,
что делалось у него в душе. Вдруг он остановился; ему показалось, что он
видит ее в первый раз.
   - Это поразительно! Так до ужаса хороша  она  не  была  еще  никогда;
никогда у нее не было такой пожирающей, страшной красоты.  Это  жизнь  в
сладострастии,  которую  я  хочу  написать;  это   Венера,   которую   я
предугадываю в ней и которая  принадлежит  мне!  О,  теперь  нет  больше
сомнений... И ее сила растет у этого смертного одра! Не окрашиваются  ли
ее губы ярче? Это отжившее тело как будто уже раскрылось перед  нами,  и
из него вышли тысячи новых, безымянных зародышей, - как будто круговорот
уже совершился, и горячая жизнь, какую знал, быть может,  этот  ушедший,
ударяет нам в лицо. Да, я тоже чувствую это:  точно  источник  молодости
бьет к нам из маски смерти, бьет в наши глаза  и  рты  и  наполняет  нас
чем-то опьяняющим. Она не будет отрицать, что это любовь!
   - Герцогиня! - тихо и почти властно сказал он.
   - Я знаю, - сказала она, глядя на него и тяжело переводя дыхание.  Их
обоих  одновременно  охватил  порыв,  чуть  не  унесший  их  от  кровати
умирающего, чтобы  броситься  в  опьянении  на  грудь  друг  другу.  Они
цеплялись за прутья кровати и смотрели друг на друга при неверном  свете
свечи, бледные, бессознательно улыбаясь.
   - Вы принадлежите мне, - снова заговорил он. - Ведь вы Венера.
   Он уперся руками о  кровать  и  смотрел  на  нее  поверх  очков.  Его
седеющая борода распласталась по груди. На нем все еще был его бархатный
камзол  с  белым  жабо.  Черный  плащ,  под  которым  он  спрятал   его,
неподвижными складками спадал с плеч.
   - Венера?
   - Как я и предсказал вам... Не узнал ли я и Минерву в вас, прежде чем
вы стали ею? Тогда вашей  красоте  было  предназначено  становиться  все
более холодной. Воздух вокруг вас отливал  серебром,  вы  прижимались  к
мрамору и исчезали среди статуй. Теперь вы тревожите мрамор, на  который
опираетесь. Вы сообщаете ему странную лихорадку. Взгляните  вот  на  тот
разорванный портрет...
   - Вам хочется видеть меня такой. Мои портреты - это ваши желания.
   - Конечно. Каждый из ваших портретов только желание.  Насытьте  меня,
наконец, - тогда появится шедевр. Потому что, герцогиня...
   Он торжественно повысил голос:
   - ...вы обязаны дать мне шедевр. Когда-то мне  пригрезилась  Паллада,
которую написал бы великий мастер четыреста лет  тому  назад.  Теперь  я
хочу написать никем невиданную Венеру. Моей Палладой  вы  жили  все  эти
семь лет. Вы приняли жертву моего искусства и моей жизни, - я  напоминаю
вам всегда об одном и том же. Теперь дайте мне Венеру,  которая  в  вас!
Дайте мне себя!
   Он опомнился и подавил свое возбуждение. Спокойно  и  высокомерно  он
прибавил:
   - К чему я так прошу. Это и без того ваша судьба.
   - Может быть, - ответила она. - Тогда предоставьте меня ей и ждите.
   - Ах, ждать, ждать, -  когда  мы  уже  давно  знаем  все  и  во  всем
согласны.
   - Вы точно ребенок, вы становитесь красны  от  нетерпения  и  желания
настоять на своем. Вы называете это любовью? Я  позволяю  вам  говорить,
потому что вы ребенок.
   - За вами  портрет!  -  вскрикнул  он.  -  Он  говорит  смелее  меня.
Посмотрите на него. Ниобея стоит на нем ногами: жаль. В прошлом сентябре
я сделал эскиз в вашей вилле. Это должна  была  быть  любящая  искусство
важная дама в своем парке. Клянусь вам, что я не хотел ничего  большего.
Недавно я закончил ее. И что же? В лесистый фон, на  котором  в  тяжелом
молчании желтеет листва,  вкралось  что-то  тревожное,  жаждущее.  Вы  в
парадном туалете, с высоким вышитым воротником, стоите  перед  мраморной
балюстрадой. Мрамор живет,  ведь  вы  замечаете  это?  Вы  кладете  свою
обнаженную руку на цоколь, и под ее прорезанной  жилками  узкой  кистью,
которая  свешивается  с  него,  играя   пальцами,   жилки   камня   тоже
окрашиваются темнее и как  будто  набухают.  Что  это?  Ваза  над  вашей
головой вздувается и ждет оплодотворения, пляска женщин на  ее  выпуклой
поверхности становится более жгучей... И  вы  сами,  герцогиня,  -  ваше
платье колышется мягкими, томными  и  жаждущими  складками;  ваши  глаза
полузакрыты, почти слепы от желания, одна из ваших  темных,  мягких  губ
целует другую. Несколько красных листьев  лежат  у  ваших  ног.  В  воде
внизу, у рощи, кровавятся красные огни. Я забыл, откуда они. Что говорит
эта тяжелая, втайне изнывающая осень? Что говорите вы, герцогиня?  Я  не
знаю этого. Я, следовавший за вами к каждой  полосе  воды  и  к  каждому
куску стекла и ловивший каждое ваше отражение, -  я  не  знаю  этого.  Я
написал это.
   - Вы знали это только что, - тихо сказала она.
   Он ответил так же:
   - И вы тоже знаете это.
   - Может быть... Но я замечаю также, что мы слишком  разгорячились.  А
между нами лежит...
   - Остывший труп, - с жестоким смехом докончил Якобус.
   Ей стало страшно.
   - Клелия! - крикнула она. Она повернула голову; свет свечей  вплел  в
ее волосы золотисто-красные лучи,  ее  профиль,  обращенный  в  темноту,
казался белым и каменным.
   - Клелия, ваш отец...
   Портьера заколебалась; но шагов  убегающей  не  было  слышно.  Клелия
убежала в свою комнату; она заперла дверь, бросилась на диван и зарылась
лицом в шелковые подушки. Они забились ей в рот. Она ногтями  рвала  их.
Вдруг она, задыхаясь, подняла голову и посмотрела на себя в зеркало.
   - Я уже совсем синяя, - сказал она. - Это  чуть  не  удалось  мне,  я
могла бы уже быть мертвой, - быть может, еще раньше его,  не  одарившего
меня ни одним взглядом. Почему все так враждебны ко мне?
   Она разрыдалась, увидя в зеркале на глазах своих слезы.
   - Хорошо, они увидят! -  наконец  решила  она.  Она  села,  разорвала
зубами кружевной платок и, измученная и злая, стала смотреть в окно.
   - Прежде им было угодно находить меня милой и доброй: я доставляла им
это  удовольствие.   Теперь   они   увидят,   что   мне   важно   только
господствовать. Какое наслаждение показать им, что я была совсем не  так
добра, как они думали, - разрушить свой собственный образ!.. Он  никогда
не любил меня, я знаю это, и это  мне  безразлично.  А  от  необузданных