света и охраняема Палладой. Герцогиня чувствовала, как  ее  окутывает  и
глубоко успокаивает счастье этих трех людей. У бледной  Джины  оно  было
тихое и мечтательное, у фехтовальщиков сверкающее и бурное.
   Обед был готов, они перешли в столовую.
   - Сначала шла деревенская стена, - вдруг сказала герцогиня. - На  ней
были нарисованы Страсти Господни. Там, где она  кончалась,  несколько  в
стороне от своей колокольни, стояла маленькая восьмиугольная церковь; за
ней открывалась длинная цветущая аллея из лип  и  каштанов.  На  дорожке
играли падавшие сквозь листья пятна света от  восходящего  месяца,  а  в
конце ее стоял белый дом.
   - Что это? - пробормотала Джина. - Откуда вы знаете?
   - Сейчас.
   Она заговорила торопливее:
   - Я пошла по молчаливой, зачарованной месяцем аллее  к  белому  дому.
Флигеля  выдавались  под  прямым  углом,  главное  здание,   широкое   и
одноэтажное, вырисовывалось на сером фоне  сумерек,  дорожка,  ведшая  к
нему, постепенно поднималась, сверкая в лунном свете. В треугольной тени
от деревьев вспыхнуло  красным  светом  окно.  Оно  открылось,  какая-то
женщина сказала мне глухим голосом что-то такое милое.
   - Это были вы! О, это были вы!  -  пробормотала  Джина,  глядя  прямо
перед собой.
   - Эта была одна из решающих ночей моей жизни, - сказала герцогиня.  -
Бегство и приподнятое настроение привели меня к вам, синьора Джина, и  в
темноте я заметила, что увозила с собой  друзей...  Скажите  мне  только
одно.
   - Что же?
   - Мальчик и обе женщины: я сейчас же почувствовала,  что  я  одна  из
них: теперь я знаю, что другая - вы.  Но  куда  светит  нам  его  слабая
лампада? Что лежит за мраком?
   - Искусство! - ответила Джина; ее голос дышал  пламенным  убеждением.
Она смотрела подруге в глаза. Герцогиня улыбнулась; ее улыбка  была  так
горда, что Джина не заметила, сколько в ней было скорби.
   - Я надеюсь на это - от всей души!

V

   Герцогиня поспешила к Сан-Бакко: она получила известие, что он тяжело
ранен. Но  перед  его  дверью  она  должна  была  остановиться:  из  нее
выскользнул Нино, торжественный, с почтением перед  собственным  великим
переживанием в глазах.
   - Он ранен в лицо. Флорет попал ему в рот и вышел обратно через щеку.
   - В каком месте, Нино?
   - Здесь. Я не знаю, как называет все это доктор. Я узнаю.
   - Нино, ему плохо?
   - Очень плохо, - твердо сказал мальчик, подавляя рыдание.
   - Мне нельзя войти?
   - Не думаю. Нет. Там два врача. В... я не знаю, там, где они дрались,
не было врача. Поэтому он потерял много крови. Кроме  того,  там  сестра
милосердия, и еще какой-то  человек,  который  раздел  его  и  уложил  в
постель. Врачи делают перевязку. Он без сознания.
   - Зачем входить? - тихо сказала она. - Это бесполезно.
   И она подумала. "Как бесплодно все, что  я  делаю.  Как  бесплодна  я
сама. В сущности, он дрался из-за меня. Это лучшее, что у меня было.  Он
умрет".
   - Поди к нему ты, Нино, - сказала она. - Тебя они не прогонят.
   - Они и не увидят меня, я так ловок.
   Она вернулась домой и заперлась у себя в безутешной скорби.
   - Он умрет. Однажды меня уже покинули так внезапно; Проперция сделала
это, но она оставила меня под охраной богини. Богиня дала мне в руки мою
жизнь, как драгоценную чашу. Мне кажется, что  ее  блеск  померк,  а  ее
чистота изрезана запутанными знаками.
   Через три дня она оправилась и снова  пошла  туда.  Это  было  утром,
морской ветер приносил прохладу, веселый звон раздавался по городу. Нино
сказал ей:
   - Вам нельзя войти. Сегодня у него с утра жар.
   - Может быть, на минуту? - кротко спросила она.
   - Его не должен видеть никто, кроме меня и сестры,  -  важно  объявил
он. Но вдруг взволновался:
   - Это огорчает вас? - воскликнул он. - О, этого не должно  быть.  Для
вас, конечно, сделают исключение. Жар у  него  маленький.  Подождите,  я
спрошу.
   - Оставь, я не хочу. Это повредит ему.
   - Но зато, - горячо сказал он, - я сегодня могу  повторить  вам  все,
что сказал о ране врач. Она не так опасна, как казалось по виду.  Флорет
соскользнул с первого правого резца, скользнул вдоль зубов  и  вышел  на
под  правой  ушной  железой  сквозь  жевательные  и   лицевые   мускулы.
Понимаете?
   - Так он очень изуродован?
   - Конечно. Голова вся перевязана. Не видно почти ничего, кроме  глаз.
Молоко и бульон он должен пить через рожок. Говорить он не может... Но у
него есть грифельная доска, - подождите минутку.
   Он посмотрел на нее, на ее печальное лицо. Затем скользнул в  комнату
больного. Через несколько секунд он опять стоял перед ней, весь красный.
Он вытащил из-за спины грифельную доску. Она прочла:
   "Кровопускание не помогло. Я прошу позволения продолжать любить  вас.
Ваш Неизлечимый".
   Внизу  было  что-то  стерто,  но  от  грифеля  остались  следы.   Она
разобрала:
   - Я тоже. Нино.
   И перед этим двойным признанием в любви она затихла, и глаза ее стали
влажны от горячих слез.


   Несколько дней спустя ей позволили войти к нему. Она  остановилась  у
двери.
   - Вас странно укутали, милый друг, -  пробормотала  она  и  прибавила
громче:
   - Но я вижу ваши глаза и знаю, что вы очень сильны и очень счастливы.
   "В самом деле, - почти с  изумлением  думала  она,  -  этих  глаз  не