"Он смеется надо мной, - думала она, - потому что та женщина увела  у
меня Якобуса".
   "Ты ошибаешься, - подумала она вслед затем и молча улыбнулась в  лицо
Мортейлю. - Я страдаю не так, как ты думаешь, и не по той причине.  Боже
мой, Якобус обманывает меня с большинством женщин, которых пишет: почему
бы и не с леди Олимпией. Это  делает  меня  только  еще  немножко  более
усталой... Но я страдаю больше, чем ты, бедняжка, думаешь, потому что  я
вложила все в дело, которое основала на неправильном расчете, и  которое
не приносит больше ничего. Художник Якобус, надо тебе знать, не  сдержал
ничего из того, что обещал, когда всходила его звезда, и когда я  решила
сделаться  его  госпожой.  Он  представлялся  мне  тогда   странствующим
завоевателем,  полным  задора   и   огня,   безмерно   властолюбивым   и
честолюбивым. Я хотела разделить с  ним  славу  и  пользоваться  властью
вместо него. Я сделала бы из его гения недоступную святыню  и  неумолимо
эксплуатировала  бы  ее  среди  орд  почитателей,   учеников,   дельцов,
должников  и  кредиторов,  журналистов  и  женщин,   снова   женщин,   и
завистников,  и  просто  любопытных.   Сколько   шума   и   чада   может
распространить по Европе гений  его  сорта!  Сколько  каналов  может  он
провести к себе, по которым потекут почести и  деньги  из  отдаленнейших
стран.
   И тогда я верила в  него:  разве  это  не  должно  было  помочь?  Мое
честолюбие я тогда выражала не холодными словами, а жаркими поцелуями. Я
не любила его, я это знаю. Но разве я не уверила  его,  что  люблю?  Как
бурно я, едва выйдя замуж, бросилась в его объятия!
   И вот за все эти годы он почти не покидал Венеции, Его слава не  дает
мне никакого опьянения,  ни  чувством  власти,  ни  блеском;  его  жизнь
ограничена тремя стами богатых дам с  расстроенными  нервами:  печальные
персонажи, в конце концов.
   Почему это так? Я знаю это. Я вижу это и упиваюсь этим.  Потому,  что
он любит герцогиню Асси! Она удерживает его в этом задохнувшемся в своих
лагунах провинциальном городе! Она  не  позволяет  ему  творить  ничего,
кроме пустяков, чтобы он мог всегда лежать в прахе у ее  ног.  Он  пишет
только ее. Только когда он опять - в пятидесятый раз, - славит на  своем
полотне и делает бессмертным  новый  невозвратный  миг  ее  красоты,  он
совершает одно из деяний, которые когда-то обещал.
   Как я страдаю - оттого, что она все, а я ничто! И оттого, что я  даже
не могу зачесть ей этого, потому что она этого не  хотела.  Его  страсть
вызывает у нее холодность, а его экстазы - неприятное удивление. Я  могу
себе представить, какие кризисы они переживают вместе. И за то, что  она
не уступает ему, я тоже обвиняю ее, - как ни ненавижу я ее за то, что он
ее любит.
   Поэтому - и она опять молча улыбнулась в  лицо  мужу  -  хорошо,  что
искательница приключений увела его отсюда. Он был слишком  неспокоен,  я
видела, что его мучит нечистая  совесть,  даже  ненависть  к  себе  и  к
возлюбленной. Несколько часов  в  объятиях  леди  Олимпии,  и  он  будет
побежден, утомлен, его лихорадка уляжется, и он  будет  не  в  состоянии
ненавидеть эту герцогиню... И любить тоже... Не правда ли, я стала очень
скромна и смиренна, если благодарна какой-нибудь леди Олимпии?"
   И она посмотрела на Мортейля, как будто спрашивая его.  Он  смутился.
Клелия не грелась больше, как прежде,  на  солнце  восхищения  в  глазах
любующихся ею зрителей. Ее черты стали умнее и резче. Не раз тс, в  лицо
которых она испытующе всматривалась, старались уклониться от ее взгляда.
Но вдруг она откидывала голову назад, так  что  вечерний  свет  полно  и
мягко  заливал  ее,  и  среди  чудесных  масс  волос  он  снова  сверкал
золотистыми сказочными грезами, точно на усеянных цветами лугах весной.
   Появились слуги со свечами и прохладительными напитками. Старик Долан
позвал, не поднимая век:
   - Клелия!
   Она наклонилась к нему. Он прошептал:
   - Клелия, дочурка, достань мне у твоего Якобуса копию его  последнего
портрета герцогини. Это шедевр, я хочу иметь его.
   - Хорошо, папа... Скажи мне, тебе нездоровится? Ты так дрожишь.
   - Это только потому, что мне хочется иметь его...  Заставляй  же  его
работать! Он работает слишком мало... Используй его - для нас обоих.
   Она сказала: "Да, папа", - и подумала: "Что тебе нужно еще?  Ведь  ты
умираешь. И что нужно мне самой!"
   - Борись с ним!
   - Будь спокоен, папа, он слушается меня.
   - Нет, нет.
   Старик сжал свои морщинистые кулаки.
   - Борись с ним, пока его творения не станут огромными и не убьют его!
Ты не подозреваешь, что мы можем выжать из  них,  из  наших  художников.
Необузданные творения, для которых ни у одного смертного нет  достаточно
крови и нервов. Они сопротивляются, так как чувствуют, что вырывают  при
этом из себя всю жизнь. Но мы заставляем их,  мы  боремся  с  ними:  так
боролся я с Проперцией.
   Мимо прошла герцогиня, держа Нино за руку. Она дала ему щербет.
   - Проперция, -  спросила  она,  встрепенувшись.  -  Здесь  говорят  о
Проперции?
   Мортейль выпрямился и объявил:
   - Мы с удовольствием вспоминаем добрую Проперцию.  Это  было  страшно
интересное время.
   - Какое время? - высокомерно переспросила Клелия.
   - Интересное,  моя  милая.  В  Проперции  было  что-то,  что  щекочет
литератора. Бессознательность гения у нее увеличивалась  инстинктами  ее
простонародного происхождения. Я признаюсь,  что  было  время,  когда  я
сомневался в героине свой пьесы, -  вы  помните,  герцогиня,  воплощение
великой страсти. Да, природа иногда подавляет.
   - Так вы были подавлены? - спросила герцогиня. - По вас это совсем не
было видно.
   Он встал, вставил монокль и сделал  несколько  шагов,  преисполненный
сознания своего достоинства, но ноги плохо повиновались ему.
   - Я не дал подавить себя. Я хочу только сказать, что  искушение  было
сильно. Но мой принцип - всегда держать наготове критическое  отношение,
все обозревать и перерабатывать в слова.
   Он дошел до двери на террасу и остановился  возле  Сан-Бакко.  Старик
Долан вдруг открыл глаза, насколько позволяли тяжелые веки. Он придвинул
свою голову к Клелии и с диким усилием прошептал у ее уха:  -  Обманывай
его, дочурка! Он не заслуживает ничего лучшего. Разве не потребовал этот
несчастный, чтобы мой кичливый толстопуз из слоновой кости был  подчинен