желаний мыслью о горьких чувствах других.


   Герцогиня стояла одна в дверях террасы, отвернув лицо. Она не  хотела
больше видеть ни опустившегося мужа, ни любовницы, бессильно  смотревшей
вслед своему художнику,  исчезавшему  с  искательницей  приключений,  ни
слепого безумца,  который,  потея  и  хромая,  носил  свое  воображаемое
счастье по пустым кабинетам.
   Вдруг она услышала за собой голос Сан-Бакко:
   - Герцогиня, вы прекрасны. Наша Паллада  становится  все  прекраснее.
Как это возможно?  Чем  старше  я  становлюсь,  тем  больше  растет  моя
нежность к вам. Она обогащается  всей  той  любовью,  которую  я  раньше
расходовал в походах за свободу.
   Она неподвижно смотрела перед собой.
   - Я не поверил бы, что могу  любить  вас  еще  глубже,  герцогиня,  -
сказал он. - Но я почувствовал это сегодня, в ту минуту, когда  приобрел
друга.
   Она молчала.
   - Сегодня вечером, - в вашем доме и как бы из ваших рук, герцогиня, я
получил друга, равного которому у меня не было, кажется мне, и в  лучшей
юности. Не правда ли, Нино? О, такие люди, как мы, чувствуем это уже при
пожатии руки. А уж при  фехтовании  и  подавно.  При  фехтовании  сейчас
видно, кто вероломен и кто прям душой;  видно  и  то,  кто  в  состоянии
забыть себя и выступить за дело: будь это только из любви к славе или же
потому, что герцогиня Асси  так  прекрасна.  Не  правда  ли,  Нино,  она
прекрасна?
   Наступила пауза. Потом юношеский голос, звонкий и дрожащий, произнес:
   - Да, она прекрасна.
   Герцогиня медленно обернулась и улыбнулась им обоим. Она  знала,  что
Сан-Бакко не говорил ей ни одного нежного слова,  не  прочувствовав  его
так же по-детски и  искренно,  как  его  тринадцатилетний  товарищ.  Они
стояли перед ней, обнявшись.  Старик  обхватил  шею  мальчика,  а  отрок
обвивал рукой талию ментора.
   - И благодарна вам, - сказала она и не могла  продолжать.  Затем  она
докончила:
   - Вы не знаете, как вы мне нужны именно сегодня...
   Он сейчас же выпрямился, его голос стал звонким и повелительным.
   - Я нужен вам? Разве не сказано в нашем старом договоре, что когда бы
вы ни позвали меня...
   - Тише, тише. Мне нужны были ваши добрые слова.  Теперь  все  хорошо.
Скажите мне еще: что я для вас и что для вас Нино?
   - Встреча с другом освежает мою любовь к владычице. Мой  взгляд  ищет
вас, герцогиня, и останавливается на сиянии над вашими волосами: и в  то
же время я чувствую, что у меня есть друг. Что из  того,  что  он  дитя.
Если бы он был у меня прежде, на полном приключений пути моей жизни, где
столько  приходилось   голодать,   торжествовать,   скрежетать   зубами,
проливать кровь, - не правда ли, Нино, мы были бы теми друзьями, которые
выливают последний стакан вина, потому что ни один не хочет отнять его у
другого, которые обнявшись взбираются на Капитолий, которые  умирают  от
одной пули, потому что у них одно сердце... Это удивительно, я  не  знаю
почему я сегодня вечером так  возбужден  и  мечтательно  настроен.  Ведь
ничего не случилось.
   "Нет, пока ничего", - подумала герцогиня.
   Она слегка вздрогнула от  мягкого  вечернего  ветерка;  она  склонила
голову и подставила ему лоб. Слушая старика, она все  время  чувствовала
на себе взгляды  мальчика,  восхищенные  и  безгранично  преданные.  Они
падали на ее лицо, руки и  всю  фигуру,  мягкие,  сладостные  и  немного
усыпляющие, как журчанье  маленького  фонтана.  Она  смутно  чувствовала
соблазн этих милых прикосновений,  этих  слов,  этих  взглядов  -  и  не
сопротивлялась ему. Сан-Бакко заметил:
   - Но между мной и Нино, между лучшими друзьями, лежит вся жизнь.
   Она, точно во сне, подумала, что  это  самые  глубокие  слова,  какие
когда-либо произносил Сан-Бакко.
   -  По  крайней  мере,  тот  период,  когда  перед  человеком  открыты
возможности.
   - Какие?
   - Все. Когда возможно все. Период мужской зрелости.
   При этих словах ей представился зрелый муж, -  ее  внутреннему  взору
явился Якобус, он, чье искусство  сообщало  реальность  и  долговечность
всем вещам, всему тому великолепному что когда-то пережил этот старец, и
о чем быть может, мечтал этот мальчик.
   Вечер медленно спускал свой покров на серебряное зеркало  лагуны.  Он
вплетал в него образы; вначале они были  неопределенными  и  серыми,  но
потом стали пестры и ярки. Перед глазами  герцогини  находился  памятник
женщины, вонзавшей кинжал себе в грудь. Но она смотрела  сквозь  него  и
замечала только эти образы, колышущиеся и покоряющие. Это  были  пышные,
слившиеся тела, поющая и  бунтующая  кровь  и  переходившая  в  глубокий
трепет улыбка картин смежного зала -  зала  Венеры.  Это  отражение  его
пышного упоения колебалось в вечерней дымке, как Фата-Моргана, палящая и
приковывающая.
   Герцогиня затаила дыхание, полная ужаса и желания. Не сознавая этого,
она сделала шаг вперед.


   Джина осталась в своем кресле у камина и смотрела оттуда, как ее  сын
вкладывал руку в руку герцогини.
   "Мои мечты исполнились, - подумала  она.  -  Теперь  я  могу  немного
отдохнуть". Она закрыла большие темные, блестящие глаза, и сейчас же  по
ее лицу с легким, робким  румянцем  по  обе  стороны  заостренного  носа
разлилось спокойствие. Лихорадка, гнавшая ее от одной прекрасной вещи  к
другой и заставлявшая ее бороться с совершенными предметами, прежде  чем
они отпускали ее, почти совсем улеглась.  Она  как  будто  спряталась  в
глаза Паллады, в которых глубоко и постоянно горела тоска. Джина сложила
руки на коленях. Ее  худые  плечи  наклонились  вперед;  черные  кружева
воротника коробились на узкой груди. Она вздохнула и сказала  себе:  "Мы
счастливы", - она подразумевала и герцогиню.
   В углу,  между  отцом,  у  которого  были  закрыты  глаза,  и  мужем,
подмигивавшим ей, сидела Клелия.