поэт...
   "Послушай-ка, -  торопливо,  в  лихорадке,  крикнул  он  себе.  -  Ты
заслуживаешь плети, если хоть на секунду  считаешь  возможным,  что  эта
женщина желает тебя"...
   В то же время он говорил, корчась от муки:
   - Я ничто, уверяю вас, даже не поэт, самое большее  -  проблема,  да,
проблема для самого себя, которой не возьмешь голыми  руками,  проблема,
внушающая ужас самому себе, отвратительная и священная. Быть вынужденным
понимать себя - моя болезнь. Я никогда не могу невинно  отдаться  жизни,
как бы я ни любил ее. Но понимать - понимать я могу и ее; это мой способ
завладевать ею, - жалкий способ, как видите, и притом мучительный и  для
меня самого...
   - Право, вы нравитесь мне,  мой  крошка,  -  услышал  он  голос  леди
Олимпии. Не было  сомнения,  что  она  сказала  "мой  крошка".  Зибелинд
покорился.
   Он вытер пот со лба, поклонился и отошел.
   - До скорого свидания, - крикнула она ему вслед.
   Он бродил по террасе, потом по смежным залам. В углу  пустой  комнаты
он увидел Якобуса и бросился к нему.
   "Я любим, я любим!" - хотел он крикнуть ему,  -  леди  Олимпия  любит
меня, прекрасная, возвышенная женщина любит меня! Я не принадлежу больше
к отвергнутым, незамеченным!"
   Он подавил это желание,  схватил  Якобуса  за  пуговицу  и  торопливо
заговорил:
   - Мортейль, ах, он принадлежит теперь к той, которые презирают  себя!
Роли переменились, мой милый, вы заметили,  как  леди  Олимпия  отделала
его? Не правда ли, какая гордая, благородная женщина! О,  я  не  верю  и
половине низких сплетен, которые ходят о ней. Что я говорю,  -  и  сотой
части, - ничему не верю я!
   - Это в вашей власти, - заметил Якобус, - хотя... Но что с вами?
   На  щеках  у  Зибелинда  выступил  чахоточный  румянец,  волосы  были
совершенно мокры, глаза сверкали.
   - Я любим, друг, - и он обдал собеседника своим горячим дыханием. - Я
любим  прекраснейшей,  очаровательнейшей  и  чистейшей  женщиною,   леди
Олимпией.
   - Значит, вы тоже? - сказал Якобус.
   - Как это тоже? Вы ошибаетесь,  Олимпия  не  любила  никогда  никого,
кроме меня. О, я не обманываю себя!
   - Как хотите, - ответил Якобус, оцепенев.
   Зибелинд   хотел   обманывать   себя;   сверхчеловеческая,   внезапно
вспыхнувшая потребность прорвала все плотины:  потребность  хоть  раз  в
жизни обмануть себя, видеть все в розовом свете, верить,  прославлять  и
восхвалять.
   - Вообще! - воскликнул он, - не только леди Олимпия, -  все  женщины,
все лучше, чем вы думаете!
   Он был настроен воинственно и готов во имя достоинств мира взяться за
нож.
   - Вы, мой милый, большой реалист и только ради  поэтического  эффекта
выдаете себя иногда за обманутого рыцаря из дома La Mancha.  И  несмотря
на  ваши  расчеты,  вы  так   невинны,   полудитя,   -   бессознательный
соблазнитель; это-то и плохо. У вас такая благомыслящая манера опутывать
женщин поэтическим миросозерцанием,  пока  они  не  начинают  сами  себя
считать  богинями.  Но  о  каждой  в  отдельности  вы   без   дальнейших
доказательств думаете самое оскорбительное. Я, мой милый,  поступаю  как
раз наоборот. Я сознаюсь, иногда я выражал сомнение по поводу  оборотной
стороны жизни всех этих красавиц,  но  каждая  в  отдельности  для  меня
неприкосновенна. Что вы думаете, я лучший человек, чем вы!  О,  я  очень
рад, леди Олимпия любит только меня, а все остальное клевета.
   Якобус подумал: "Что за нездоровое воодушевление!"
   Он спросил:
   - А Клелия?
   Зибелинд топнул ногой.
   - Клелия тоже высоко порядочная женщина, вы не будете отрицать этого.
   - Конечно, нет, - беззвучно сказал Якобус.
   - Я понимаю, что вы хотите  сказать,  -  все  раздраженнее  восклицал
Зибелинд. - Но разве бедная женщина виновата в этом? Как раз только  что
я был свидетелем того, как она выказала благороднейшее презрение  своему
отвратительному мужу за то, что он  осмелился  заподозрить  в  Сан-Бакко
старческую похоть по отношению к этому мальчику. Она  высоко  порядочная
женщина. Но она во власти какого-то обольщения...  Сознайтесь,  наконец,
что, несмотря  на  ваши  поэтические  фразы,  вы  считаете  всех  женщин
просто...
   - Вы знаете, кем, - докончил Якобус.
   Зибелинд минуту  размышлял.  Затем,  подняв  брови,  тихо  и  коварно
осведомился:
   - И герцогиню?
   - И  герцогиню!  -  вырвалось  у  художника.  Он  багрово  покраснел,
повернулся и ушел.
   Когда он вошел в соседнюю комнату, леди Олимпия взяла  его  об  руку.
Она  повела  его  по  залам  и  заговорила  о  приятных   воспоминаниях,
связывающих их.
   - Да,  да,  -  рассеянно  повторил  он.  -  Мы  тогда  очень  приятно
развлекались.
   - Нам следовало бы начать сначала, - сказала она. - Сегодня  как  раз
опять такой вечер. Лагуна заглядывает в окна. Здесь снова со всех сторон
шепчутся о любви.
   В конце концов, она объявила, что ее гондола ждет.
   Он уклонялся с отвращением, поглощенный горькими мыслями.  Он  бранил
себя самого:
   "Что ты утверждал  о  герцогине,  негодяй?  Какую  безумную  наглость
позволил ты себе сказать о ней этому дураку? И зачем! Чтобы  похвастать!
Только потому, что  сегодня  утром  ты  наговорил  ей  множество  вещей,
которые было бы лучше оставить про себя,  которые  она  к  тому  же  уже
знала, - и которые в новый момент  пониженной  вменяемости  ты  все-таки
повторишь ей опять!"
   -  О,  я  чувствую  это!  -  громко  вздохнул  он.  И  леди  Олимпия,
приписавшая его чувства себе, увлекла его за собой. - Теперь я обманываю
еще и беднягу Зибелинда. А он в  своем  блаженном  экстазе  назвал  меня
другом! Как все это смешно и жалко.
   И ему доставило удовольствие еще омрачить  печаль  своих  безнадежных