- Раз я вообразил, что одно из их ощущений перелилось  в  мою  кисть:
это было тогда, когда я написал Палладу Ботичелли. Теперь я  сомневаюсь:
это одно мгновение величия  было  так  давно,  я  хотел  бы  видеть  его
подкрепленным вторым таким же.
   - Будьте сильны! Считайте себя бессмертным!
   - Ах! Ведь бессмертие - награда  за  то,  что  еще  сильнее  нас:  за
творение, превосходящее нашу жизнь и возвышающееся над ее вершиной. Быть
может, это всего какая-нибудь одна статуэтка, на которой мы  пишем  свое
имя с такой гордостью, что оно как  будто  мечет  искры.  Много  времени
спустя, женщина, умеющая  чувствовать  красоту,  возьмет  в  заостренные
пальцы маленькую, старую,  отысканную  где-то  бронзовую  фигуру,  будет
ласкать стройные формы  и,  смахнув  пыль,  найдет  уже  забытое  имя  и
произнесет его. В образе этой женщины я представляю себе бессмертие.
   - Тем лучше, если вы заранее знаете, какой вид оно имеет.
   - Что из того? Эта женщина, чувствующая все  прекрасное,  никогда  не
будет вертеть между пальцами мою бедную статуэтку.  С  тех  пор,  как  я
узнал ее в Риме, она становилась все холоднее и недоступнее. Ее  кожа  с
тех пор подернулась серебром, как персик в стакане  воды.  В  ее  глазах
колеблется тихое пламя. Ее красота сделалась более  зрелой  и  при  этом
более холодной и спокойной.  Ноздри  ее  тонкого,  большого  носа  менее
подвижны, ее губы резче обрисованы и полнее. Теперь она вполне  Паллада,
какой я написал ее заранее в среднем из ее залов,  -  только  богиня.  В
Риме она была человечнее.
   - Я была человечнее?
   - Даже в Венеции вы вначале были  человечнее.  Тогда  мне  предстояло
дешевое  удовольствие  с   прекрасной   искательницей   приключений.   Я
противился, вы советовали мне быстро покончить с этим; вы спросили меня:
"Уж не любите ли вы меня?.." Это правда, что вы спросили так?
   - Конечно, и вы совершенно успокоили меня, рассказав  мне  историю  о
душе в парке. Вы любите только души, - я же  образ,  картина,  как  леди
Олимпия. А картины вы не любите; вы только пишете их.
   - Но вас, герцогиня, я пишу слишком часто. Я сознался вам уже  тогда,
что вы все снова волнуете и преследуете меня.  Уже  тогда  у  меня  были
сомнения. Теперь я давно знаю, что ваш образ  требует  не  только  моего
полотна... Да, это было заблуждение, когда я уверял, что не люблю вас!
   - Это говорите вы?
   Она колебалась, смущенная и недовольная. Затем  попробовала  обратить
все в шутку.
   - Я благодарна вам, что вы так долго  поддерживали  это  заблуждение.
Теперь в вознаграждение я выслушала ваше признание.  Ведь  мне  тридцать
девять лет, а вам...
   -  Сорок  четыре.  И  вы  думаете,  что  теперь  уже  можно  спокойно
беседовать, потому что время упущено? Но вы не принимаете  во  внимание,
что я с тех пор почти не жил. Мне в сущности еще  только  тридцать  пять
лет, несмотря на мои седые  волосы.  Моя  жизнь  оставалась  с  тех  пор
незаполненной и, если мне позволено сознаться в этом, ждала вас.
   - Вы забываете Клелию.
   - Вы ставите мне в укор Клелию? - с досадой воскликнул он, покраснев.
Она склонила голову набок и смотрела ему в глаза, неуверенно улыбаясь.
   Он сказал:
   - Теперь вы нечестны! Будьте честны, не притворяйтесь,  что  считаете
эту нелепую Клелию возражением против моей любви к вам!
   - Ведь Клелия вышла за господина де Мортейля только для  того,  чтобы
сейчас же броситься в объятия своего знаменитого художника.
   - Это так. Я для Клелии только художник. Она становится между мной  и
другими женщинами и говорит: "Вот он. Если вы хотите получить что-нибудь
от него, обращайтесь ко мне!" Она  пользуется  мною  для  удовлетворения
своей жажды власти. Она почти не любит меня.
   - Говорят, что она производит выбор среди дам, желающих заказать  вам
свой портрет.
   - Я не отрицаю этого. Я стал слабым с  тех  пор,  как  живу  чересчур
близко к вам, герцогиня,  -  слишком  слабым  от  всего  этого  долгого,
молчаливого ожидания. Прежде я обошелся бы с такой бедной Клелией иначе.
Теперь  я  терплю  ее  глупую  тиранию.   Все-таки   это   своего   рода
заботливость, которую кто-нибудь оказывает  мне...  Она  регулирует  мое
рабочее время и мои продажи - все. Она безмерно  горда  моей  славой.  К
слову сказать, она у меня довольно сомнительная.
   - Синьора Деграндис только что указывала своему сыну на вас,  как  на
великого художника.
   - Кроткая мечтательница! Я не великий  художник.  Я  великий  дамский
портретист. Это нечто иное... Я не принадлежу к трем-четырем  рассеянным
по Европе гигантам! Я не принадлежу даже к большему числу  тех,  которых
взмах соревнования приближает иногда к вершине. Оттого,  что  я  не  мог
оторваться  от  вас,   герцогиня,   я   сделался   хорошо   оплачиваемым
специалистом в провинциальном городе.
   Он остановился, выпрямившись в своем  старинном  широком  костюме,  и
гневным и смелым жестом указал на стены.
   - Посмотрите сюда. Между старыми шедеврами висят мои картины,  и  при
желании вы их почти не отличите от первых. А меня самого, как  я  сейчас
стою здесь, вы можете по желанию принять за памятник  Моретто  в  Брешии
или великого Паоло на его родине. Ха-ха! И этот маскарад дает мне стиль,
мой стиль, которым так восхищаются! Я нашел свой собственный  жанр,  про
себя я называю его "истерическим Ренессансом!" Современное  убожество  и
извращение я переряжаю и прикрашиваю с такой  уверенной  ловкостью,  что
кажется, будто и они - часть полной жизни золотого века. Их убожество не
возбуждает отвращения, а, наоборот, щекочет. Вот мое искусство!
   Он говорил все язвительнее. Его короткие, красные  губы  съежились  в
гримасу. Он наслаждался своим самобичеванием.
   - Я наполняю все задние планы темным  золотом.  Фигуры  выступают  из
него на искусственный свет. Говорят, что в них есть что-то, напоминающее
старых мастеров. Я придаю перламутровый блеск  их  разрушенным  временем
или уродливым лицам и их одеждам, которые так же точно взяты на  прокат,
как мои...
   - Или как вот эти, - горько прибавил, почти вскрикнул он, и оборвал.
   Портьера в соседнюю комнату медленно раздвинулась, и  бесшумно  вошел
ребенок,  маленькая  девочка,  в  тяжелом  сборчатом  платье  из   белой
Камчатки, с кружевами на плечах и  руках,  крупным  жемчугом  на  шее  и
кистях рук и круглым, вышитым чепчиком на светлой  головке.  Она  стояла
перед коричневой гардиной; а с высоты  завешенного  снизу  окна  на  нее
падал перламутровый свет. Она грациозно сложила на желудке слабые  белые