узкий лавровый венок. На пьедестале лежал листок, герцогиня  прочла  при
последних лучах солнца:

   I'son colei che ti die' tanta guerra
   E compie'mia giornata innanzi sera.

   - Да, это победитель, - прошептала она. - Он может теперь стать перед
своим увенчанным бюстом и любоваться собой и своей победой.  Побежденная
шлет ему изъявление покорности: "Вот я, так много боровшаяся с  тобой  и
окончившая свой день раньше вечера".
   "Это победитель. Я спрашиваю себя: неужели великая, страстная женщина
не могла раздавить своими каменными плечами слабого насмешника? Если  же
тонкости предназначено жить дольше, чем  силе,  -  почему  тогда  умерла
бедная Бла: она, прелестное создание духа, ставшее подчиненной  вещью  и
беззащитной жертвой красивого животного! Я спрашиваю  себя,  как  тогда:
откуда грозит такая судьба, и кому не грозит она?"
   И как тогда, ей стало страшно.
   Она вышла. На улице она опять встретила  Долана;  на  скулах  у  него
играл счастливый румянец.
   - И это тоже будет моим! - воскликнул он. - И кинжал!
   - Кинжал...
   - Которым она сделала это... Вы понимаете, герцогиня,  пока  на  него
наложил руку суд. Но я уже обеспечил его себе. Это работа самого Риччио.
На  рукоятке  находится  великолепное  чудовище   из   слоновой   кости,
Венера-Астарта с двенадцатью грудями!..
   Ей пришлось долго ждать, пока ее гондола смогла подъехать. Она села в
нее и, остановившись  среди  других  гондол,  заградивших  канал,  стала
ждать. Здесь были мужчины и женщины из всех  стран;  слышался  шепот  на
всех языках: "Она умирает". На мостах и в переулках, черных и  сырых  от
сирокко, теснился народ. Женщины перегибались через перила, и их  черные
платки развевались над черной водой. Они шептали: "Проперция умирает".
   Из дома вышел священник, - его руки дрожали под сукном,  -  и  быстро
пошел по узкому берегу. Мальчик за ним размахивал  кадилом.  Прошло  еще
несколько минут. И вдруг в ближайшей церкви зазвонил колокол. Он  звонил
громко и торопливо, - своей деловитой  торопливостью  он  заглушал  свой
страх.
   В черной толпе на мостах  и  в  переулках  пробежал  несмелый  ропот.
Женщины в гондолах зарыдали. Чей-то молодой  голос,  ясный  и  дрожащий,
сказал:
   - Проперция умерла.
   Герцогиня сделала лодочнику знак отъезжать. Левой рукой она  прикрыла
глаза.

III

   В последовавшие за этим недели она подолгу была одна. Она бродила  по
Венеции, и всюду за ней следовала мертвая Проперция. Она осыпала бледную
спутницу вопросами, полными разочарования и обвинений,  но  не  получала
ответа. Она возвращалась домой, и на террасе ее ждала  гигантская  белая
фигура женщины, вонзавшей кинжал в свою грудь. "Неужели  это  ответ?"  -
восклицала она, измученная и гневная.
   Но она чувствовала, что это угроза.
   Она входила в свой художественный кабинет.
   "Так вот каков был смысл любовного шепота,  жужжанием  которого  была
наполнена эта комната, - переливавшегося яркими красками,  легкокрылого,
сластолюбивого и бесцельного. Желание,  обольщение,  хитрости,  любовные
игры - они носились здесь, как прелестные насекомые, по стенам, по ногам
Паллады и оливковым ветвям, вьющимся вокруг нее.  Мы  следили  за  ними,
очарованные и улыбающиеся. Теперь они, точно шутя,  влетели  в  открытую
могилу. Мы стоим перед ней и не можем этого понять".
   И она  долго  неподвижно  стояла,  не  отрывая  глаз  от  земли;  она
разверзалась перед ней.
   Но потом ее опять охватывало жгучее презрение, точно к  родственнице,
запятнавшей фамильную честь.
   "Как могло это произойти! -  говорила  она  невидимой.  -  Твоя  душа
похожа  на  памятник,  более  долговечный,  чем  город,  в  котором   он
воздвигнут. Каждое из твоих слов - медаль;  не  один  из  тех,  кого  ты
знала, переживет свою эпоху  -  как  тот  император,  который  исчез  бы
бесследно, не будь монеты, которую находит в  борозде  крестьянин.  Твои
чувства  слагаются,  как  стихи,  сильнее  меди  и  долговечнее   богов.
Непокорная скала носит на себе печать твоих грез".
   Она часто повторяла  себе  эти  слова:  строфы,  изваянные  во  славу
искусства художником, принадлежавшим ему.  Наконец,  она  сказала  себе,
успокоенная и проникнутая торжественностью:
   - Как можешь ты быть мертвой, когда  я,  не  переставая,  чувствую  в
своей душе твою руку. Она  творит  в  ней  все  новые  образы.  Обширные
страны,  которые  заключены  в  ней,  ты  населила  твоими   полубогами,
замкнутыми, медлительными, сильными и не знающими смеха, - какими желала
я их и какими создала их ты: ты, созидательница.
   Ее взгляд упал на руку Проперции; она лежала, отлитая  из  гипса,  на
амарантовом бархате.
   Она  отвернулась,  бледнея,  как  будто  перед  ней  очутилась   сама
Проперция в своем  полотняном  переднике,  неслышно,  на  своих  высоких
каблуках, подошедшая по красному ковру, как тогда в своей  мастерской  в
Риме, когда герцогиня впервые посетила ее. Ей казалось, что  она  слышит
низкий, мягкий голос:
   - Вы здесь у себя, герцогиня:  я  ухожу.  Вы  были  поглощены  своими
мыслями и испугались, увидя меня.
   - Я вижу вас в первый раз, Проперция. В первый раз  чувствую  я,  что
значит творить, творить жизнь вокруг себя...
   Она была потрясена благоговением почти до боли.
   У Проперции была  полная  и  гордая  рука.  Большой  палец  отделялся
короткой, волнистой  змеиной  линией.  Пальцы  равномерно  суживались  к
концам, загибавшимся кверху.
   "Сколько раз я заставала тебя за ночной работой! - думала  герцогиня.
- Рабочие, пунктировавшие мрамор, уходили; было темно. Но ты все еще  не
хотела закончить дня, он был  для  тебя  еще  не  достаточно  богат.  Ты
привязывала ремнем ко лбу маленький фонарь и  так  обходила  камень:  он
освещался со всех сторон, и твои удары  сыпались  на  него.  Так  кружат
теперь мои мысли вокруг тебя, Проперция. Они работают над  тобой,  и  их