делал с Проперцией! И все-таки у меня теперь такое чувство, как будто он
оставляет меня одну и  в  опасности,  как  оставила  меня  Проперция.  Я
остаюсь одна с  тщеславными  фатами,  как  Мортейль,  с  леди  Олимпией,
развратной  авантюристкой,  с  Зибелиндом,   врагом   света.   Сан-Бакко
является, как гость; он оставил за собой все подвиги и  умеет  почитать.
Но мальчик Нино еще  не  может  довольствоваться  поклонением;  его  еще
только тянет к подвигам... И я  сама  чувствую  что-то  в  себе,  что-то
горячее и неумолимое гонит меня из торжественной галереи вниз по высоким
ступенькам, о которые разбиваются волны  непосвященного  народа.  Я  уже
исчезаю в них, я уже погибла.
   Ее пугала безрассудная толпа, колыхавшаяся и толкавшаяся вокруг  нее.
Они взошли на пароход и доехали до Ca d'oro. Когда они вошли в  переулок
возле палаццо Долан, навстречу им  попались  три  молодые  девушки.  Три
парня наклоняли сзади покрасневшие лица к медно-красным  узлам  волос  и
громко распевали у самых золотистых шей что-то  нежное,  что  заставляло
девушек смеяться. Одна из девушек держала между зубами розу.  Она  вдруг
обернулась к своему поклоннику и губами бросила ему розу  прямо  в  рот.
Герцогиня видела это, входя в портал.
   У подножия лестницы толпились слуги. Они вздрогнули  при  виде  своей
госпожи.
   - Что случилось? - спросила Клелия.
   Слуги подталкивали друг друга, корчились, заикались.
   - Джоакино, у тебя разорван пиджак... Твое платье  совершенно  мокро,
Даниэль.
   Между величественными пустыми мраморными  перилами  вниз  спорхнул  с
сознанием своего достоинства маленький, нарядный человечек.
   - Графиня, я приветствую вас. Вы пришли вовремя.
   - Доктор, что с моим отцом?
   - Он чувствует себя хорошо, графиня.
   - Он останется жив?
   - Успокойтесь, - легко бросил врач. - Правда, он не будет жить, но он
перейдет в вечность во сне... Ах, вот что...
   Он прервал себя.
   - Вас удивляет вид людей. Это ничего. У нас только что был  маленький
пожар в комнате больного... Боже мой, это, очевидно, произошло в  момент
необъяснимого подъема сил... Меня как раз не было. Граф встал с постели,
я спрашиваю себя, как? Он  поджег  с  помощью  обыкновенной  жестянки  с
маслом картины на высоких подставках у кровати, столетние  шедевры.  Эти
старые, сухие рамы, этот высохший  пергамент,  все  это  вспыхнуло,  как
солома. Я прибежал вовремя и  позвал  слуг.  Я  счастлив,  графиня,  что
оказал  услугу  вашему  дому.  Конечно,  несколько   терракот   лопнуло,
несколько картин сгорело.
   - А мой отец?
   - Граф лежал на  полу  и  раздувал  пламя.  Его  рубашка  загорелась.
Успокойтесь, графиня, ничего  не  произошло;  все  обстоит  по-прежнему.
Моему искусству удалось сохранить  графу  жизнь,  по  крайней  мере,  на
ближайшие полчаса. За ближайшие полчаса нам нечего бояться, - или  почти
нечего: можно ли когда-нибудь знать?  Я  должен  теперь  отправиться  на
важный консилиум, но я сейчас же вернусь. Мое почтение, графиня.
   Они поднялись наверх. Умирающий лежал среди большого зала, головой  к
входу, зарывшись в подушки. С высоких разрушенных мольбертов из  черного
дерева и бронзы к постели стекал широкий поток старинных драгоценностей.
Рамы почернели и  потрескались,  обожженные  полотна  свернулись.  Пахло
горелым тряпьем. Среди всего этого опустошения жалобно простирала кверху
руки Ниобея. Герцогиня  узнала  в  продырявленной  картине,  на  которой
стояли ноги статуи, свой собственный портрет.  Она  наступила  на  яркие
обломки и сказала себе, что здесь красота и величие жили  три  -  четыре
сотни лет, - чтобы погибнуть у ее ног.
   - Почему допустили это? -  раздраженно  спросила  она.  -  Почему  он
остался один?
   -  Мой  муж,  -  плаксиво  сказала  Клелия,  -  очевидно,  ушел.  Его
расстраивает, когда кто-нибудь умирает.
   - Перенести кровать в другую комнату?
   - Ах, к чему!
   Она покачала головой, подавшись плечами вперед.
   - Бедная женщина, - пробормотал Якобус, в мучительной  неловкости  не
зная, как ему держать себя.
   - Как он бледен! - сказала герцогиня. Она вдруг заметила это.
   - Раз он умирает... - ответил Якобус, заложив руки в карманы.
   Она подошла к кровати и настойчиво сказала:
   - Ваша дочь здесь. Граф Долан, вы слышите? Ваша дочь. И мы  тоже.  Вы
видите меня?
   - Бесполезно, - заявил Якобус, подходя с  другой  стороны.  -  Он  не
узнает никого. Разве вы не видите, что им владеет только одна мысль?
   Она видела это. Последний остаток этой почти иссякшей жизни изливался
в одном усилии: еще раз вырваться из покровов,  в  которых  подстерегала
смерть. Руки работали,  голова  легкими  толчками,  без  надежды  и  без
отдыха,  подвигалась  к  краю  подушки.  Кожа  была  бела,  как  бумага.
Болезненные впадины между иссохшими щеками и  огромный,  жесткий  крючок
носа правильно и быстро подергивались. Тяжелые складки  век  сдвигались,
погасший взгляд в короткие мгновения сознания искал чего-то.
   - Клелия, дайте же ему ее! - попросила герцогиня.
   Это был тот римский бюст, который  Проперция  могла  подарить  только
одному, - ее милая Фаустина,  та,  которую  Долан  называл  ее  душой  и
которую  он   окончательно   отвоевал   себе,   когда   умерла   великая
несчастливица.
   Дочь поставила ее на край постели.
   - Ты узнаешь меня, папа? - спросила она.
   Его судорожно сжатые пальцы принялись царапать  и  терзать  камень  и
душить бедную обезображенную шею избранной и принесенной в жертву  души,
с которой когда-то, в дни своей силы, боролся и он.
   "Какие жестокости, неслыханные и  безумные,  горят  теперь  под  этим
черепом? - спросила себя герцогиня. - И ведь он сам уже почти перешел  в
каменную вечность, которой принадлежит милая Фаустина".
   Наконец он обессилел, и камень  выпал  из  его  рук.  Клелия  плакала
гневными слезами: ее умирающий отец не  обратил  на  нее  внимания.  Она
сделала движение плечами, как будто оставляя  все  за  собой,  и  быстро
вышла из зала.
   Герцогиня указала на обломки вокруг и затем на старика.
   - Это тоже была страсть, - сказала она печально и гордо.