- Безмерно! Больше, чем человек в состоянии себе  представить!  Ведь,
если хорошенько подумать, я люблю леди Олимпию уже семь лет, -  конечно,
еще с тех пор: что вас так испугало, герцогиня? - и считал обладание  ею
таким же невозможным, как летание. И вот...
   Он сложил руки.
   - И вот она научила меня летать.
   - И вы ни о чем не жалеете?
   - О чем же?
   -  Ну,  ведь  прежде  вы  хотели  истинной  любви,  не   чувственной,
бесформенно мистической?
   - Это была бессмыслица! Господи, что это была за бессмыслица!
   - Вы верили в нее. Но формы леди Олимпии были сильнее. Они  ворвались
в ваши  чувства  аскета  и  плачевно  растоптали  ваш  сад  из  лилий  и
майорана... А ваш союз для охраны нравственности?
   - Хотите знать все? Сознательно или нет, я примкнул  к  союзу  только
из-за моего слабого сложения. Я думал, что все это мне не по силам.  Это
была ошибка, мои силы позволяют мне много, смею  сказать,  необыкновенно
много: это... мне доказали. Впрочем, как безразлично мне это  теперь!  Я
люблю и любим!
   - Тем лучше.
   - Обратите внимание, герцогиня, на мой здоровый аппетит. И что  такое
хорошее старое бургундское, я узнаю  в  эту  минуту,  поднося  стакан  к
губам. Поймите это буквально. Счастье в один день сделало из меня  нечто
совершенно новое, оно, так сказать, перенесло меня  на  другую  духовную
половину мира. Из мира презренных я вдруг перенесся в мир  желанных.  Вы
можете себе представить, как странно у меня на душе. Ко  всем  предметам
что-то прибавилось, что-то радостное. Мое  блаженство  полно;  мне  даже
завидуют.
   - Кто же?
   Она подумала: "Так как леди Олимпия не пренебрегала никем"...
   - Якобус. Бедняга ведет себя так шумно с горя.  Он  громко  заявляет,
что завидует мне, - чтобы этого не подумали.  Вы  не  думаете,  что  это
так?
   - Кто знает.
   Она думала:
   "Как должна была я разжечь его, если он зарится на это счастье!"
   - Ах, я был бы так доволен, если бы мне завидовали.
   - Это нехорошая черта, счастье вас портит.
   - Мы, счастливцы, следуем своим инстинктам. Только не копание в чужих
душах! Только не самомучительство: как отвратительно все  это!  Духовная
жизнь вообще достойна презренья; она бывает только у несчастных.
   - Духовная жизнь до сих пор давала вам превосходство над... нами.
   - Благодарю за такое превосходство. Я не хочу духовной жизни. Не хочу
ничего знать, ничего видеть... Впрочем, Якобуса я  примирю  с  собой.  Я
сделаю вид, что верю, будто он обладал леди Олимпией до меня.
   - Ведь вы оскорбляете свою возлюбленную!
   - Какие громкие слова! Что  значат  подобные  вещи,  когда  любишь  и
любим. Она поняла бы меня! Я чувствую потребность привлечь всех на  свою
сторону, чтобы увеличить свое счастье. Мир и  дружба...  Позвольте  мне,
герцогиня, сказать это всему обществу.
   Он выпил свой стакан, снова наполнил его  бургундским  и  постучал  о
него.
   - Милостивые государыни и милостивые государи!  Мы,  как  вы  знаете,
чествуем двух героев, которые, если бы это от них  зависело,  довели  бы
дело до того, что мы не могли бы их больше чествовать. К счастью, это не
удалось им. К еще большему счастью, они протянули друг другу руки. Будем
жить все рука с рукой! Будем счастливы! Любить и  быть  любимыми  -  вот
единственное, что идет в счет... Леди Олимпия сейчас  будет!  -  вставил
он, глядя на часы. - Идти туда, куда влекут нас чувства,  без  сомнений,
без торопливости, без обязанностей и по возможности вдвоем. Наслаждаться
всем, чем обладает мир. Вчера еще  мы,  леди  Олимпия  и  я,  в  Киодже,
обдумывали, как мы, если бы это было возможно, распределили бы по Европе
часы нашего дня. Мы решили после полудня есть крабов в маленьком курорте
на Балтийском море;  когда  на  берегу  там  станет  слишком  прохладно,
закончить прогулку в  Венеции,  на  Лидо;  свободный  час  перед  обедом
провести на Итальянском бульваре; пообедать в Риме, в маленьком салоне у
Раньери; вечер разделить между Скалой  и  лондонским  концертным  залом;
после этого съесть в Вене порцию мороженого и лечь  спать  при  открытых
окнах на берегу Альпийского озера.
   Он нежно осмотрел свой искрящийся бокал.
   - Будем счастливы: это так прекрасно! Выпьем за наших героев!


   Нино выпил свое вино и незаметно встал из-за стола.
   "Что мне здесь делать! Какой неудачный день! Я не сижу  возле  своего
большого друга. И Иолла не сказала мне еще ни одного  слова.  Фиалки  на
кружевах у ее шеи я видел два  раза,  и  раз  мельком  ее  профиль.  Она
опустила ресницы: тот, с кем она говорила,  наверно  почувствовал  тихое
дуновение: они так длинны.
   И я все время сидел, облокотившись о стол.  Мортейль  заметил  это  и
показал своей соседке. На днях два осла из лицея видели меня с ней.  Как
они жалки, ни один не любит, как я! Но если бы у них явилось подозрение,
- если бы они посмели высказать его: я думаю, я задушил бы их!
   Ах, почему я не сильный и не взрослый! Какое  блаженство  вызвать  на
дуэль этого Мортейля! Неужели это в самом деле невозможно? Ведь мне  уже
четырнадцать лет. Дядя Сан-Бакко должен быть отмщен. Уж я отплачу  этому
дураку за то, что он недавно сказал: "Этот мальчуган совсем влюблен",  -
он это сказал прямо-таки  презрительно.  Остальные  кивнули  головой,  с
какой-то лицемерной и вежливой нежностью, как будто об этом  и  говорить
не стоит. Пусть бы они лучше молчали! Они еще увидят! Как они могут  так
поступать со мной - со мной!"
   Он, не поднимая глаз, пробежал ряд маленьких комнат.  Его  остановила
запертая дверь: он свернул в боковой коридор.  Вдруг  он  остановился  в
изумлении.
   "Куда я попал? Здесь все еще есть комнаты, которых  я  не  знаю.  Там
стоит  кровать;  но  зал  велик,  полон  воздуха  и  расписан,  как  все
остальные. Дверь и окна открыты; я думал,  что  в  спальнях  дам  пахнет
всякими эссенциями. Кровать железная и очень узкая. Вокруг  нет  никаких
вещей; не видно даже, чтобы здесь кто-нибудь  мыл  когда-нибудь  руки...