их горячий мрамор томился по отпечаткам губ.
   Сан-Бакко о чем-то спросил его. Художник пояснил:
   - Меня приковывает ослепительное зрелище обеих дам!
   Он услышал  ответ  Сан-Бакко,  сам  сказал  еще  что-то  и  при  этом
удивлялся:
   "Поразительно, что я настолько владею собой, чтобы не схватить  ее  в
объятия!"
   Со стороны камина доносился громкий и самодовольный  голос  господина
де Мортейль. Он говорил  за  плечами  Беттины  и  Джины,  которые  робко
прятали головы в большие папки  с  гравюрами.  Они  тихо  и  мечтательно
показывали друг другу Мадонну Фрари и другую, с двумя деревьями.
   Тяжелое настроение  других  совершенно  не  трогало  Мортейля,  и  он
старался  доказать  это.  Он  произнес  целую  речь,   ясную   и   ловко
составленную.
   - Джиан Беллини, - сказал он,  -  среди  венецианцев  -  психолог.  Я
предпочитаю его другим,  он  очень  близок  к  Парижу.  Он  был  всецело
погружен в  женщину.  Сколько  погребенных  страданий,  сколько  угасших
радостей снова оживают в его Мадоннах! Какие судьбы  можно  прочесть  на
всех этих прекрасных,  озабоченных,  поблекших,  счастливых,  задумчивых
лицах! Каждая из его картин  бросает  новый  многозначительный  свет  на
женские души: на  души  матерей,  Христовых  невест,  пламенных  святых,
страдающих влюбленных и беспечных светских дам.
   - Вы забываете одну! - воскликнул Якобус. Он подошел к беседующим.
   - Еще одну он разгадал и увековечил: Мадонну-губительницу. Я  недавно
видел эту картину, забытую и заброшенную, в деревне, в жалкой церкви. На
этой картине Мадонна восседает  над  ангелами;  это  -  сильная,  дикая,
бессердечная красавица, гордая властью своего тела над чувствами мужчин.
Она бросает из-под тяжелых век презрительный взгляд на святого,  который
молится у ее ног.
   Маленький, опустившийся священник рассказал мне  о  ней.  Он  был  не
брит, в грязной сутане, говорил язвительно, и от него пахло вином.
   - Если бы вы знали, сударь, - сказал он, - это живодерка. Еще никогда
не  исполняла  она  просьб.  Наоборот,  от  нее  скот  болеет,  а   люди
разоряются. При этом она  околдовывает  народ,  так  что  он  все  снова
приходит к ней. Он хотел бы побить ее камнями,  но  должен  приходить  и
молиться. Иной раз какой-нибудь человек в  страхе  жертвует  ей  сердце,
убогое сердце из плохого серебра или олова.  На  следующий  день  сердце
исчезает, как будто она пожрала его.
   Все это Якобус произнес, высоко подняв  голову,  скрестив  руки  и  в
бурном гневе ища взгляда герцогини. "Эта бесплодная губительница -  ты!"
Он не произнес этих слов, но она слышала их.
   - Он теряет  самообладание,  -  сказала  она  себе.  -  Я  постараюсь
смягчить его... Нет, я попрошу его не посещать меня больше.
   Леди Олимпия усадила ее в кресло.
   - Дорогая герцогиня, я в восторге. Что вы за жестокая  Мадонна!  Этот
великий художник впадает в безумие, потому что вы его любите.
   - Потому что...
   - Признайтесь. Вы любите его и осуждаете  на  мучения.  Он  ожесточен
этим - разве он не прав?
   - Можем ли мы  изменить  это?  Недалеко  отсюда  лежит  без  сознания
человек, которого вы знаете, миледи.
   - Его я сделала счастливым, дорогая герцогиня, - к сожалению, слишком
счастливым... Он не может расточать любовь, он должен экономить. Это  он
забыл: отсюда и вся катастрофа... Что, если бы вы вняли  мольбам  своего
великого художника? Простите, я кощунствую. Вы вся - душа, вы так далеки
от всего плотского. Поверите ли вы, что и я  когда-то  была  такой?  Мой
брак с лордом Рэгг был примерным.  Это  почти  забыто,  -  но  мой  сын,
великолепный мальчик, целомудренный и здоровый, теперь  путешествует  по
континенту. Я думаю, вы познакомитесь с ним... Я не очень умна,  как  вы
знаете, дорогая герцогиня. Но одному я научилась: чем строже мы  считаем
нужным относиться к своей плоти, тем она в сущности сильнее. Я  увидела,
что я счастливее, когда уступаю своим чувствам, чем когда  подавляю  их.
Это так просто. Какое основание можем иметь мы, свободные и  счастливые,
становиться поперек своего собственного пути?
   - Никакого, - ответила герцогиня. -  Я  также  никогда  не  подавляла
своих чувств. Я была очень чувственной, когда мечтала  о  сильных  телах
прекрасного и освобожденного мною  народа.  Я  была  очень  чувственной,
когда отдалась произведениям искусства.
   - Но теперь, когда дело идет о  теле,  вы  подавляете  свои  чувства.
Почему?
   "Да, почему?" - подумала герцогиня, ища ответа  в  своей  душе.  Пред
ней, точно при блеске мгновенной молнии, встали забытые фигуры: бледные,
подергивающиеся от страсти лица, жадно  протянутые  руки;  ее  парижские
поклонники, окровавленные или  обезумевшие;  Павиц,  в  ногах  дивана  с
разорванной обивкой,  молящий  о  прощении;  принц  Фили  в  театральном
костюме, запутавшийся шпагой в  ее  платьях  и  громко  плачущий;  делла
Пергола, на полу, бледный  от  презрения  к  самому  себе  и  решившийся
сносить его.
   Леди Олимпия улыбалась про  себя.  "Ее,  должно  быть,  необыкновенно
влечет к известной вещи, иначе она не сопротивлялась бы  так  упорно.  Я
еще услышу о ней много интересного".
   Довольная этим заключением, она поднялась.
   - Я уезжаю, дорогая герцогиня, дня через четыре-пять.  Но  я  надеюсь
еще увидеть вас - и притом счастливой.
   - В моей вилле в Кастельфранко. Я еду туда завтра.
   - Я заеду туда. До свидания!
   Леди Олимпия простилась со всеми. Когда она выходила, вошел Зибелинд.
Она невольно остановилась. Все умолкли.  Зибелинд  сделал  нерешительную
гримасу и провел влажной рукой по лбу. Он  чувствовал  себя  разбитым  и
неопрятным, точно после ночи, полной невероятных излишеств.
   - Что со мной было? -  спросил  он  себя,  стараясь  рассеять  туман,
окутавший его мысли. - Я во фраке. Ах, да, я был  переряжен.  Здесь  еще
осталось два рыжих волоса.
   Он снял их. Затем он увидел свое отражение в зеркале.
   - Мои щеки так впалы, что кажутся совсем  черными.  Очевидно,  с  них
смыли румяна. У меня вид больного сухоткой.
   Он сделал шаг, хромая  так  сильно,  что  был  слышен  стук.  Он  был
удивлен.
   "Тебе хотелось бы бежать отсюда, мой милый, - сказал он  себе.  -  Но
этого не будет. Ты, кажется, был счастлив. Ты был дурак,  что  дал  себя