Но она холодна и незначительна. Она думает,  что  может  обмануть  меня.
Хотеть обмануть  женщину,  которая  так  любит,  как  я:  уже  это  одно
показывает, как она незначительна. Он терпит ее  -  из-за  ее  волос,  и
потому, что не знает, как избавиться от нее. Ведь она не жена ему. О, со
мной это было иначе. От меня он быстро избавился... Если бы у меня  были
ее волосы! Нет, мне не нужны они. Если бы у меня были ваши, герцогиня. И
ваша душа: вся ее красота! Каким великим стал бы  он!  Я  тогда  наверно
знала бы, что ему надо создать, чтобы стать выше всех. Теперь я, бедная,
не знаю этого. И если бы  я  знала,  я  не  смела  бы  сказать:  ведь  я
безобразна! О, если бы я была красива!
   Она чуть не плакала. Она сложила руки на коленях и опустила голову.
   "Это  измученная   душа,   -   думала   герцогиня,   растроганная   и
встревоженная. - Что мне сказать ей?"
   - Когда-нибудь он еще узнает, чего  стоит  любовь,  -  заметила  она.
Беттина подняла глаза.
   - Вы думаете? - горько  спросила  она,  и  в  этих  словах  герцогиня
услышала всю муку, которой бедняжка оплачивала свое сомнение, сомнение в
своем божестве.
   Клелия вернулась с Джиной и Нино. Беттина вскочила, ее взгляд блуждал
по зале, ни на чем не останавливаясь. Она принялась  торопливо  болтать,
сопровождая свои слова изящными жестами и прерывая их глупым смешком.
   Ночью герцогиня проснулась с мыслью:
   "Я должна уехать из Венеции, как Джина.  Зачем  мне  доставлять  себе
неприятности  и  заботы?  Меня  ждут  неизмеримые  дали,  полные  новой,
свободной жизни. Там меня  не  будут  преследовать  никакие  требования,
никакие  обязанности  по  отношению  к   умершим   святыням.   Я   поеду
путешествовать инкогнито. Там никому не  придет  в  голову  расстраивать
меня своими страданиями или беспокоить своими желаниями".
   Утром она вспомнила эту мысль и была поражена.
   - Беттина заставила меня задуматься. За то, что он пишет ей,  за  то,
что он еще больше смущает ее бедное, безумное сердце всеми приключениями
своих чувств, - за все это она благодарна ему и отрицает его эгоизм. Ах,
я вижу его эгоизм вполне ясно с тех пор, как  знаю  Беттину.  Она  очень
повредила ему. Все  его  домогательства  не  заставят  меня  забыть  эту
женщину.
   В конце концов она сказала себе:
   "И если бы она и не пугала меня, то все же ее горе было бы  для  меня
священно. Я никогда не полюблю его, мужа женщины, которая так страдает".

   Сан-Бакко носил уже только пластырь на щеке.  Герцогиня  устроила  по
поводу его выздоровления празднество, на которое явился и его противник.
Чтобы заставить простить себе свою победу над  старым  борцом,  Мортейль
пришел с рукой на перевязи, хотя его незначительная рана  давно  зажила.
Сан-Бакко был тронут; он пошел навстречу  противнику  и  обнял  его.  За
столом он посадил его рядом с собой. Сам он сидел слева от герцогини; по
правую руку от нее сидел господин фон Зибелинд. Место возле него было не
занято.
   - Леди Олимпия будет, - объявил он, - она будет  непременно.  Ведь  я
приехал в ее гондоле. Я оставил ее у миссис Льюис. Она должна  была  еще
поехать к графине Альбола, к синьоре Амелии Кампобассо...
   - Она потребовала, чтобы вы выучили наизусть весь список?  -  спросил
через стол Якобус.
   - Я сам составлял его, - прогнусавил Зибелинд. - Сегодня утром, когда
мы  возвращались   из   Киоджи...   Если   вам,   почтеннейший,   угодно
сомневаться...
   - Я не сомневаюсь, а только завидую.
   - Для этого у вас есть основания.
   Они рассмеялись друг другу в лицо. Зибелинд гримасничал  от  счастья,
Якобус был возбужден и вел себя очень шумно. Каждый раз, как он  смотрел
мимо жены, она из покорности разражалась детским смехом. Клелия, снявшая
на этот вечер траур, заметила, как холодно обращалась с ним герцогиня, и
едва владела собой от радости. Нино молча сидел на конце стола  рядом  с
маленькой серьезной Линдой в пышном платье, Джина улыбалась.
   Обедали в галерее, среди нарисованных пиршеств. Ее  стеклянная  крыша
была открыта; видно было, как сверкали  ласточки  в  темной  волнующейся
синеве. Она заглядывала внутрь, такая тяжелая,  что,  казалось,  вот-вот
упадет: балдахин, погребавший всех под блеском и триумфом.
   Веселость Зибелинда заражала одних и заставляла умолкнуть других.
   - Утро я целиком провел у своего  поставщика  белья  -  исключительно
из-за этого воротника. Вы не поверите, до  какой  степени  я  тщеславен.
Галстук, делающий мой цвет  лица  здоровее  на  сколько-нибудь  заметный
оттенок, занимает меня часами.
   - Вас, человека духовной жизни!
   - У счастливых нет духовной жизни, они плюют на  нее.  Даффрицци  сам
примерял мне воротники. Он потел от страха перед  разборчивым  клиентом.
Под конец он стал улыбаться.
   - Вы дали ему за это пощечину?
   - Я пожал ему руку. Ведь я счастливец. Ах, послушайте, вчера в Киодже
был осел, настроенный по-весеннему...
   И он изобразил крик осла.
   - Она должна сейчас быть, - непосредственно вслед за этим заявил он и
посмотрел всем поочередно в  глаза.  Все  они  были  полны  улыбающегося
уважения. Его собственные глаза больше не  мигали;  они  оглядывали  все
свысока, - они, которые обыкновенно  подсматривали  снизу.  Их  веки,  с
краями, красными  от  усталости  этой  ночи,  были  широко  открыты.  Он
скрестил на груди руки с худыми красными, кистями. Он  выпрямился,  фрак
стоял вокруг его тощей фигуры, точно деревянный, а голову с пробором  он
держал высоко и гордо.  Капризная  судьба  неожиданно  для  всех  высоко
вознесла Зибелинда, раздув его чахоточное самомнение.
   "Так выглядит любовное счастье", - сказала себе герцогиня. Он зловеще
привлекал ее.
   - Так вы были в Киодже?
   - В Киодже, герцогиня!
   - С каких пор?
   - Со вчерашнего утра!
   Он сиял. Немного румян и несколько штрихов угля усиливали это сияние.
Они сообщали носу чуждый ему изгиб и искусственно придавали щекам  узкие
очертания, тонкие и надменные.
   - Скажите, вы очень счастливы? - быстро и жадно спросила она.