били копытами у его головы, Нино говорил:
   - Вы знаете меня, прекрасная принцесса: я один из мальчиков,  которые
стояли у золотой дверцы вашей  ярко  расписанной  шелковой  колесницы  и
протягивали руку: но я опустил свою, потому  что  ваши  глаза  были  так
огромны и так сини. Вы знаете меня,  я  один  из  мальчиков,  которые  у
кухонного окна  вашего  дворца  вдыхали  запах  кушаний,  заедая  коркой
черствого хлеба. Но наверху, у вашего окна я увидел кусочек белого плеча
с золотым локоном на нем - и предоставил свой хлеб  другому.  Вы  знаете
меня, я один из мальчиков, которые  обхватывали  руками  золотые  прутья
решетки вашего парка, когда на пестрых лужайках кавалеры и дамы играли в
мяч. Но я увидел, как развевались ваши золотые локоны и как носилась  по
цветам, не причиняя им никакого вреда, ваша легкая фигура, - и  обхватил
прутья еще крепче, иначе я перескочил бы через решетку,  вмешался  бы  в
блестящее общество и упал бы к вашим ногам. И  так  как  я  не  придумал
ничего другого, я лежу  теперь  под  золотыми  колесами  вашей  нарядной
коляски и говорю вам, как вы прекрасны и как  я  люблю  вас.  (При  этом
голос Нино дрожал, потому что то, что он говорил, было правдой, - или он
думал, что это правда; он сам уже не знал этого). И  сейчас  ваш  кучер,
хотя он и очень силен, не сможет больше сдерживать лошадей, и я умру  за
вас. Потому что люди, толпой окружающие меня, остерегутся вытащить  меня
из-под колес. Они  слишком  любят  красивые  речи  и  слишком  жадны  до
интересных  зрелищ,   чтобы   прежде   времени   положить   конец   этой
увлекательной и захватывающей сцене.
   - Но я сделаю это!  -  воскликнула  молодая  девушка,  выпорхнула  из
экипажа и подняла Нино. - "Кто ты? - Я принц  Нино,  ваш  батюшка  знает
меня. - Важный господин рассердился:  -  Что  это  за  комедия?  Что  ты
выдумываешь, бродяга? - Нино ответил спокойно и  с  достоинством:  -  Вы
хотели, чтобы я разыграл комедию бродяги. Я, принц, должен был доказать,
что  и  в  платье  бродяги  обладаю  мужеством,  благовоспитанностью   и
красноречием. Разве не мужество, что я кладу  шею  под  колеса  коляски,
запряженной двумя дикими жеребцами?  Разве  не  благовоспитанно,  что  я
делаю это в честь дамы? И не засвидетельствуют  ли  все  присутствующие,
что я даже в необыкновенной и опасной позе умею говорить?
   Господин расхохотался, приказал опять надеть  Нино  платье  принца  и
женил его на своей дочери.
   Якобус кончил; он с гордостью услышал, как мальчик возле него  глотал
слезы. "Она должна была бы  видеть  это",  -  подумал  он.  Нино  думал:
"Господи, что если теперь принесут огонь! Ведь у меня мокрые глаза".  Он
не смел пошевелиться; в комнате царила тишина.
   - Синьора Клелия, вам понравилась сказка? - спросил Якобус.
   Все ждали. Наконец, из темноты донеслось тоном раздраженного ребенка:
   - Я не знаю. Мой отец умирает.
   - О! О!
   Якобус бросился к ней, он обнял ее в темноте так  крепко,  как  будто
хотел оторвать от порога могилы.
   - Почему ты не сказала этого раньше? - пробормотал он. - Почему ты не
дала утешить себя? Ведь я - твой.
   - Я пришла к тебе, да, - но это была ошибка. У  меня  нет  никого.  Я
совсем одна. Ты, может быть, думал обо мне, когда... раньше вы были  так
веселы?
   Он выпустил ее и велел принести огонь. Он забегал по комнате.
   - Герцогиня, не принимайте этого близко к сердцу, умоляю вас.
   Как только стало светло, герцогиня бросилась к Клелии.
   - Я потрясена, - несколько раз тихо сказала она.
   - Нет, нет, я совсем одна, - упрямо  повторяла  молодая  женщина,  не
сдаваясь. Она не хотела возбуждать участия, она не думала больше о  том,
чтобы изображать, как раньше, приятную картину жалующейся нимфы. Она  не
хотела видеть в глазах других отражения своей прелестной мечтательности.
Наконец-то ее не должны были больше находить милой. Нет, она хотела быть
совсем  не  милой,  совершенно   отвергнутой,   лишенной   человеческого
сочувствия  и  сердечности!  В  качестве  единственного   утешения   она
стремилась  к  тому,  чтобы  вносить  холодок  жути  и  страха  в  жизнь
счастливых, ограбивших ее.
   - Мы пойдем туда, не  правда  ли,  герцогиня?  -  спросил  Якобус.  -
Синьора Клелия, мы не оставим вас.
   - Это лишнее.
   Герцогиня обхватила  снизу  ее  беспомощно  протянутые,  отстраняющие
руки.
   - Он умирает? Вы не поверите, как я боюсь этого!
   Ее неожиданная страстность поразила Клелию.
   Якобус смотрел на них; он вдруг присмирел.
   - Останься здесь, - попросил он Нино. - Останься с маленькой Линдой.
   И они ушли.


   В воздухе было что-то тягостное. Небо  разливалось  темным  пламенем,
точно огненный поток из расплавленных небесных тел. Мрак тесных улиц был
усеян  яркими  пятнами:  качающимися  цепями   светящихся   разноцветных
бумажных шаров и волнующимися рядами девушек в платках - синих,  желтых,
розовых. Народ праздновал  день  своего  святого.  Он  двигался  взад  и
вперед, в чаду от жарившегося масла,  среди  пьяного  смеха,  влюбленных
призывов, заунывных мелодий гармоники и задорных песен мандолины.
   Они быстро прошли сквозь праздничную толпу, думая об умирающем.
   Клелия возмущалась:
   - Я не хочу. Я должна потерять сразу  возлюбленного  и  художника.  Я
буду бороться, я буду злой, отвратительно злой.
   И она с яростью думала, против кого направить свою злость.
   Якобус бежал от нетерпения.
   "Этот старик невыносим. По какому праву  он  умирает  и  мешает  мне?
Наконец-то мне предстоит овладеть женщиной, которой я  добился  с  Таким
трудом; как смеет случиться что-нибудь раньше этого!.. И  ей  страшно  -
как и мне".
   Она спрашивала себя:
   "Почему я боюсь этого мертвеца? Кто был  он?  Один  из  служителей  в
храме богини! Правда, он не мечтал  робко  и  блаженно,  как  Джина;  не
привешивал тяжелых венков, не сжигал ароматных трав и не извлекал звуков
из больших золотых лир, как это хотела бы делать я. Он был властолюбивый
и скупой жрец, который  за  вышитым  совами  занавесом  считает  золотые
монеты. Он ломал работающих, он выжимал из них последнюю  силу.  Что  он