он не в силах был предотвратить.
   Между тем в понедельник снова началась  пальба,  и  мощная  кулеврина
продолжала расширять брешь. Однако и шведов ждали беды.  В  тот  день  в
сумерках шведский пушкарь уложил на месте племянника  Миллера,  которого
генерал любил, как родного сына, которому все хотел завещать: и  имя,  и
воинскую славу, и состояние. Тем большей ненавистью  к  врагам  запылало
сердце старого воителя.
   Стена в южной части дала уже такие трещины, что  ночью  шведы  решили
готовиться к приступу. Чтобы пехоте легче было подобраться  к  крепости.
Миллер приказал насыпать в темноте  до  самого  склона  горы  целый  ряд
небольших шанцев. Однако ночь выдалась светлая, и на белом  ярком  снегу
были видны движения  врага.  Ясногорские  пушки  рассеивали  землекопов,
сооружавших парапеты из фашин, плетней, корзин и бревен.
   На рассвете Чарнецкий увидел  готовую  осадную  машину,  которую  уже
подкатывали к стенам. Но осажденные  без  труда  разнесли  ее  орудийным
огнем; при этом было убито  столько  народу,  что  день  этот  защитники
крепости могли бы назвать днем победы, если  бы  не  кулеврина,  которая
беспрерывно с непреодолимой силой разрушала стену.
   На следующий день началась оттепель и такая непроглядная мгла окутала
все кругом, что ксендзы приписали это действию злых чар.  Не  разглядеть
было  ни  военных  машин,  ни  парапетов,  ни   осадных   работ.   Шведы
приближались к самым монастырским стенам. Когда приор  вечером  обходил,
по  обыкновению,  стены,  Чарнецкий  отвел  его  в  сторону   и   сказал
вполголоса:
   - Плохо дело, преподобный отче. Наша стена выдержит не долее дня.
   - Может, туман и им помешает стрелять, - заметил ксендз Кордецкий.  -
А мы покуда как-нибудь починим стену.
   - Не помешает им туман. Эту кулеврину достаточно раз навести, и она и
в темноте будет сеять свой губительный огонь. А тут  обломки  валятся  и
валятся без конца.
   - Будем уповать на господа бога и пресвятую деву.
   - Так-то оно так! Ну, а если бы все-таки сделать вылазку? Людей бы им
побить да загвоздить эту дьявольскую пушку?
   В эту минуту в тумане замаячила чья-то фигура, - это подошел Бабинич.
   - Слышу, кто говорит, а лиц в трех шагах не разглядишь, - сказал  он.
- Добрый вечер, преподобный отче! О чем это вы беседуете?
   - Да вот о кулеврине толкуем. Пан Чарнецкий советует сделать вылазку.
Бесы туман напускают, я уж велел молитвы творить об изгнании их.
   - Отче, дорогой мой! - сказал пан Анджей. - С той самой  минуты,  как
эта кулеврина стала разбивать нам  стену,  не  выходит  она  у  меня  из
головы, и кое-что я уж надумал.  Вылазка  тут  не  поможет...  Пойдемте,
однако, в дом, я расскажу вам, какой обдумал я замысел.
   - Ну, что ж, - согласился приор, - пойдем ко мне в келью.
   Вскоре они сидели за сосновым столом в убогой келье приора. Ксендз  и
Петр Чарнецкий уставились в молодое лицо Бабинича.
   - Вылазка тут не поможет, - повторил он. - Заметят шведы и отобьют. С
делом один человек должен справиться!
   - Да как же? - спросил Чарнецкий.
   - Должен он пойти один и взорвать  кулеврину  порохом.  Покуда  стоит
такой туман, это можно сделать. Лучше  пойти  переодетому.  У  нас  есть
колеты, похожие на шведские. Не  удастся  подобраться  к  кулеврине,  он
проскользнет к шведам и смешается с ними, ну а коли с той стороны шанца,
откуда торчит жерло кулеврины, не окажется людей, так и вовсе хорошо.
   - Господи, да что же там один человек может сделать?
   - Ему надо будет только сунуть в жерло рукав  с  порохом  да  поджечь
шнур. Когда  порох  взорвется,  кулеврина  разлетится  к  ч...  я  хотел
сказать: треснет.
   - Э, милый, ну что ты это толкуешь? Мало,  что  ли,  пороху  суют  ей
каждый божий день в жерло, однако же она не трескается?
   Кмициц рассмеялся и поцеловал ксендза в плечо.
   - Отче, дорогой мой, великое у вас сердце, геройское, святое...
   - Ах, оставь, пожалуйста! - прервал его ксендз.
   - Святое, - повторил Кмициц, - но в пушках вы не  разбираетесь.  Одно
дело, когда порох сзади взрывается, - он выбрасывает тогда ядро,  и  вся
сила через жерло уходит вон; но коль заткнуть жерло да поджечь порох, то
нет пушки, которая могла бы такое выдержать. Спросите у пана Чарнецкого.
   - Это верно. Любой солдат это знает! - подтвердил Чарнецкий.
   - Так вот, - продолжал Кмициц, - ежели эту  кулеврину  взорвать,  так
все прочие плевка не стоят!
   - Что-то мне сдается,  неподходящее  это  дело!  -  промолвил  ксендз
Кордецкий. - Прежде всего кто за него возьмется?
   - Да есть один такой отчаянный бездельник, - ответил пан Анджей, - но
решительный кавалер, Бабинич по прозванию.
   - Ты? - в один голос крикнули ксендз и Петр Чарнецкий.
   - Э, преподобный отче, ведь я у тебя на исповеди был и во всех  своих
делах покаялся. Ну а среди них были и почище. Что  же  тут  сомневаться,
возьмусь ли я за это дело? Разве вы меня не знаете?
   - Да, он герой, рыцарь над  рыцарями,  клянусь  богом!  -  воскликнул
Чарнецкий. И, обняв Кмицица за шею, продолжал: - Дай я поцелую  тебя  за
одно то, что ты хочешь пойти, дай поцелую!
   - Укажите иное remedium , и я не  пойду,
- сказал Кмициц, - но сдается мне, справлюсь я с этим делом. Вы и про то
вспомните, что я по-немецки говорю так, точно век целый только и  делал,
что в Гданске клепкой торговал. Это очень много значит, - ведь стоит мне
только переодеться, и шведам нелегко будет узнать, что я  не  из  ихнего
стана. Но только думается мне, никто у них там перед  пушкой  не  стоит,
потому опасно это, так что они оглянуться не успеют, как я  сделаю  свое
дело.
   - Пан Чарнецкий, что ты на это скажешь? - неожиданно спросил приор.
   - На сотню разве только один воротится с такого дела, -  ответил  пан
Петр, - но audaces fortuna juvat .
   - Бывал я и в худших переделках! - сказал Кмициц. - Ничего со мною не
станется, я счастливый! Эх, дорогой  отче,  да  и  разница  ведь  какая!
Раньше я ради пустой славы шел на опасное дело, побахвалиться  хотел,  а
теперь иду во славу пресвятой девы. Коль и голову придется сложить, -  а
не думаю я, чтоб могло такое статься, - скажите сами, можно ли  пожелать
более славной смерти?
   Ксендз долго молчал.
   - Я бы тебя не пустил, я бы тебя просил, молил и заклинал не  ходить,
- сказал он наконец, - когда бы ты только к славе стремился; но ты прав,