гораздо легче.
   Нащупывая острием дорогу, он через полчаса услышал прямо перед  собой
легкий шорох.
   "Так! Стоят на страже! Вылазка научила их  осторожности!"  -  подумал
он.
   И пошел дальше уже очень медленно.  Он  рад  был,  что  не  сбился  с
дороги, - темно было так, что он не мог различить острие рапиры.
   - Тот шанец гораздо дальше, стало быть, я верно иду! - шепнул он  про
себя.
   Он надеялся, что впереди шанца людей  не  застанет,  -  ведь  им  там
нечего делать, особенно ночью. Разве только часовые стоят в какой-нибудь
сотне шагов друг от друга; но он надеялся, что в такой темноте ему легко
удастся проскользнуть мимо них.
   На душе у него было весело.
   Он был не только отважен, но и дерзок. Мысль о том,  что  он  взорвет
мощную кулеврину, радовала его до глубины души не только потому, что это
будет  подвиг,  не  только  потому,  что  он  окажет   памятную   услугу
осажденным, но и потому,  что  это  будет  жестокая  шутка,  которую  он
подшутит над шведами. Он  представлял  себе,  как  они  испугаются,  как
Миллер будет скрежетать зубами, как  беспомощно  он  будет  смотреть  на
монастырские стены, и минутами его душил злорадный смех.
   И как сам он уже говорил, не испытывал он никакой  тревоги,  никакого
страха и волнения, ему и в голову не приходило, какой страшной опасности
он подвергается. Он шел так, как школяр идет в чужой  сад  за  яблоками.
Припомнились ему старые времена, когда он ходил на Хованского и с  двумя
сотнями   таких   же,   как   сам,   забияк,   прокрадывался   ночью   в
тридцатитысячный стан.
   Пришли   ему   на   память    и    друзья:    Кокосинский,    великан
Кульвец-Гиппоцентаврус, рябой  Раницкий,  который  был  из  сенаторского
рода, и другие; с грустью вздохнул он, вспомнив о них.
   "Пригодились бы сейчас, шельмецы! - подумал он. - За одну ночь мы  бы
шесть пушек взорвали".
   Сжалось тут его сердце  от  чувства  одиночества,  но  лишь  на  одно
короткое мгновение. Он тотчас вспомнил свою Оленьку. С  небывалою  силой
пробудилась в нем любовь. Он растрогался.  Если  бы  Оленька  могла  его
увидеть, как возрадовалось бы ее сердце! Она, может, все еще думает, что
он служит шведам. Вот как он им служит! Такое сейчас  сотворит,  что  не
поздоровится им! Что-то будет, как дознается она обо  всех  его  дерзких
предприятиях? Что она подумает? Подумает, верно: "Сорвиголова,  но  коль
дойдет до дела, такое совершит, чего никто другой не  совершит,  и  туда
пойдет, куда никто другой не пойдет! Вот каков он, этот Кмициц!"
   - Я и не то еще совершу! -  сказал  про  себя  пан  Анджей  и  совсем
возгордился.
   Несмотря на все эти мысли, не забыл он, где находится, куда идет, что
намерен предпринять, и начал он красться теперь, как волк в ночную  пору
крадется к стаду. Раз, другой оглянулся. Ни костела, ни  монастыря.  Все
окутала густая, непроглядная темнота. Однако по времени он рассудил, что
зашел уже далеко и шанец должен быть совсем близко.
   "Любопытно мне, стоит ли стража?" - подумал он.
   Но не успел он сделать и двух шагов, как впереди неожиданно  раздался
мерный топот шагов и сразу несколько голосов в разных местах спросило:
   - Кто идет?
   Пан Анджей остановился как вкопанный. Его бросило в жар.
   - Свой, - отозвались другие голоса.
   - Пароль?
   - Упсала!
   - Отзыв?
   - Корона!
   Пан Анджей сообразил, что это сменяется стража.
   - Дам я вам и Упсалу и корону! - проворчал он.
   И обрадовался. Это было очень удачное для  него  обстоятельство,  так
как во время смены стражи, когда шаги солдат  заглушат  его  собственный
шаг, он легко может миновать сторожевые посты.
   Так он и сделал без труда и смело дошел за возвращавшимися  солдатами
до самого шанца. Там солдаты свернули в сторону, чтобы обойти  шанец,  а
он торопливо подобрался ко рву и укрылся в нем.
   Тем временем немного посветлело. Пан Анджей и  за  это  возблагодарил
небеса,  потому  что  ощупью,  впотьмах,  он  не  смог   бы   обнаружить
вожделенную кулеврину. Теперь, подняв голову изо рва и напрягая  зрение,
он увидел над собой черную линию, обозначавшую край шанца,  и  такие  же
черные очертания корзин с землей, между которыми стояли пушки.
   Он мог даже различить пушечные жерла, несколько выдавшиеся надо рвом.
Медленно подвигаясь по рву, он обнаружил наконец свою  кулеврину.  Тогда
он остановился и стал прислушиваться.
   На валу был слышен шорох. Видно,  пехота  стояла  у  пушек  в  боевой
готовности. Но вал  закрывал  пана  Анджея,  так  что  шведы  могли  его
услышать, но не могли увидеть. Теперь он думал только о том,  сумеет  ли
снизу достать  до  жерла  пушки,  которое  высоко  поднималось  над  его
головой.
   По счастью, стенки рва  были  не  очень  круты;  кроме  того,  насыпь
сделали,  видно,  недавно  или  поливали  водой,  и  земля   не   успела
замерзнуть, так как с некоторых пор стояла оттепель.
   Сообразив это, Кмициц стал осторожно делать  в  скате  рва  выемки  и
медленно подбираться по ним к пушке.
   Через четверть часа ему удалось ухватиться за жерло, еще через минуту
он повис в воздухе. Благодаря необыкновенной силе он продержался так  до
тех пор, пока не заткнул в жерло пороховой рукав.
   - На тебе, песик, колбаски! - проворчал он. - Смотри не подавись!
   С этими словами он снова спустился вниз и стал  искать  конец  шнура,
прицепленного к наружному концу рукава и свисавшего в ров.
   Через минуту он нащупал его рукой.  Теперь  наступила  самая  трудная
минута: надо было высечь огонь и поджечь шнур.
   На минуту Кмициц  остановился,  выжидая,  когда  солдаты  зашумят  на
шанце.
   Наконец он стал легонько ударять огнивом о кремень. В  ту  же  минуту
над его головой раздался вопрос на немецком языке:
   - Кто это там во рву?
   - Это я, Ганс! - не задумываясь, ответил  Кмициц.  -  Шомпол  у  меня
черти в ров унесли, высекаю огонь, поискать надо.
   - Ладно, ладно!  -  ответил  пушкарь.  -  Счастье  твое,  что  мы  не