- Не послу отвечаю, приватной особе!
   Куклиновский покатился вниз, как камень, выброшенный из пращи, а  пан
Анджей спокойно направился к воротам.
   Все это произошло на уступе скалы, за поворотом, так что со  стен  их
трудно было заметить. Однако у ворот Кмицица поджидал ксендз  Кордецкий;
он тотчас отвел его в сторону и спросил:
   - Что это ты там так долго делал с Куклиновским?
   - По душам с ним беседовал, - ответил пан Анджей.
   - Что же он тебе говорил?
   - Говорил, что про хана все правда.
   - Слава всевышнему, что обращает сердца язычников и из недруга делает
друга.
   - Говорил и про то, что Великая Польша волнуется...
   - Слава всевышнему!
   - Что наше войско против  воли  стоит  со  шведами,  что  в  Подляшье
витебский воевода Сапега разбил изменника Радзивилла и  на  его  стороне
все достойные граждане. Что вся Литва встала с ним, кроме Жмуди, которую
захватил Понтус...
   - Слава всевышнему! Ну а больше вы ни о чем с ним не беседовали?
   - Нет, почему же! Он уговаривал меня перейти на сторону шведов.
   - Так я и думал! - воскликнул ксендз Кордецкий. - Лихой он человек. И
что же ты ему ответил?
   - Да он, преподобный отче, так мне сказал: "Я,  мол,  слагаю  с  себя
посольское звание, оно и без того за воротами  кончилось,  и  уйти  тебя
уговариваю  как  особа  приватная".  Ну  для  верности  я  еще  раз  его
переспросил, могу ли отвечать ему как особе приватной. "Да!" -  говорит.
Ну я тогда...
   - Что ты тогда?
   - Я тогда ему оплеуху дал, и он кубарем покатился вниз.
   - Во имя, отца, и сына, и святого духа!
   - Не гневайся, отче! Я это очень политично сделал, он там и словом не
обмолвится!
   Ксендз помолчал с минуту времени.
   - Я знаю, ты это сделал из добрых чувств! - сказал он через минуту. -
Одно меня огорчает,  что  нажил  ты  себе  нового  врага.  Это  страшный
человек!
   - Э,  одним  больше,  одним  меньше!  -  промолвил  Кмициц.  -  Затем
наклонился к уху ксендза. - Вот князь Богуслав, - сказал он, - это враг!
Что мне там какой-то Куклиновский! Плевать я на него хотел!

ГЛАВА XVII

   Тем временем отозвался грозный Арвид Виттенберг. Высший офицер привез
монахам письмо со строжайшим приказом сдать Миллеру крепость.  "Коль  не
перестанете  вы  чинить  сопротивление,  -  писал  Виттенберг,  -  и  не
пожелаете покориться упомянутому генералу, ждет вас  суровая  кара,  что
другим послужит примером. Повинны в том вы будете сами".
   Получив это письмо, отцы  решили  по-прежнему  медлить,  каждый  день
представляя все новые и новые доводы. И снова  потекли  дни,  когда  рев
пушек то прерывал переговоры, то снова смолкал.
   Миллер объявил отцам, что хочет ввести  свой  гарнизон  в  монастырь,
чтобы охранить его от разбойничьих шаек.
   Отцы ответили, что коль скоро их гарнизон оказался достаточным, чтобы
защитить крепость от такого могучего  военачальника,  как  генерал,  тем
более достаточен он для  защиты  от  разбойничьих  шаек.  Они  заклинали
Миллера всем, что есть святого  на  свете,  обителью,  коей  покланяется
народ, Христом-богом и девой Марией уйти в Велюнь  или  куда  он  только
пожелает. Однако и у шведов лопнуло  терпение.  Смиренность  осажденных,
которые в одно и то же время молили о пощаде и  все  сильнее  палили  из
пушек, привела в ярость генерала и его войско.
   У Миллера сперва просто  не  могло  уложиться  в  голове,  почему  же
обороняется одна эта обитель, когда вся страна покорилась, какая сила ее
поддерживает, во имя чего не хотят покориться эти  монахи,  к  чему  они
стремятся, на что надеются?
   Быстротечное время приносило все более ясный ответ  на  этот  вопрос.
Сопротивление, начавшись в Ченстохове, ширилось по стране, как пожар.
   Хоть и туповат был генерал, однако постиг в конце концов, чего  хотел
ксендз  Кордецкий,  да  и   Садовский   растолковал   ему   это   весьма
недвусмысленно: не об этом скалистом гнезде думал  приор,  не  об  Ясной
Горе, не о сокровищах, накопленных Орденом, не о безопасности братии, но
о судьбах всей Речи Посполитой.  Миллер  увидел,  что  смиренный  ксендз
знает, что делает, и понимает свое предназначенье, что  восстал  он  как
пророк, дабы примером озарить всю страну, дабы трубным  гласом  воззвать
на восход и на закат, на полуночь и на  полудень:  sursum  corda!  , - дабы победой своей или  смертью  и  жертвой
пробудить спящих ото сна, очистить грешников от грехов и светоч  возжечь
во тьме.
   Увидев это, старый воитель просто  испугался  и  этого  защитника,  и
собственной  своей  задачи.  Ченстоховский  "курятник"   показался   ему
внезапно высочайшей горою, которую защищает титан, сам же  он  показался
себе ничтожеством и на войско свое впервые в жизни взглянул как на  кучу
жалких червей.  Им  ли  поднять  руку  на  эту  страшную,  таинственную,
уходящую в небо твердыню? Испугался Миллер, и сомнение закралось  в  его
душу. Зная, что всю вину свалят на него, он сам стал искать виноватых, и
гнев его обрушился прежде всего на Вжещовича. Раздоры начались в  стане,
и распря стала ожесточать сердца, отчего неминуемо пострадало дело.
   Но за долгую жизнь Миллер привык подходить  к  людям  и  событиям  со
своей грубой солдатской меркой и не мог поэтому не  утешать  себя  порой
надеждою, что крепость все-таки сдастся. По законам человеческим иначе и
быть не могло. Ведь Виттенберг слал  ему  шесть  самых  тяжелых  осадных
пушек, которые уже под Краковом показали свою мощь.
   "Кой черт, - думал Миллер, - не  устоять  этим  стенам  против  таких
кулеврин, а когда это гнездо страхов, суеверия и колдовства  взлетит  на
воздух, дело примет иной оборот и вся страна успокоится".
   В ожидании  больших  пушек  он  приказал  стрелять  из  малых.  Снова
вернулись дни битв. Но напрасно  огнеметные  снаряды  падали  на  крыши,
напрасно  старались  самые  меткие  пушкари.  Всякий  раз,  когда  ветер
развеивал облака дыма, монастырь  показывался  нетронутым,  как  всегда,
величественный и гордый, с башнями, которые спокойно  уходили  в  синеву
небес. Тем  временем  происходили  события,  которые  вселяли  в  шведов
суеверный страх. То ядра, перелетев через гору, разили шведских  солдат,