впечатление произведет на них приговор. К величайшему своему  удивлению,
они увидели на их лицах такое неизъяснимое, такое  неземное  блаженство,
словно им возвестили величайшую  радость.  Побледневшие  лица  покрылись
внезапно румянцем, глаза засияли, и отец Малаховский сказал дрожащим  от
волнения голосом:
   - О, почему не сегодня мы умираем, коль суждено нам отдать  жизнь  за
бога и короля!
   Миллер приказал немедленно их увести. Офицеры стали  переглядываться,
наконец один из них заметил:
   - С таким фанатизмом трудно бороться.
   Князь Гессенский прибавил:
   - Так верили только первые христиане. Вы это хотели сказать? -  Затем
он обратился к Вжещовичу: - Господин Вейгард, хотел бы я знать,  что  вы
думаете об этих монахах?
   - Мне нет нужды думать о них, - дерзко ответил Вжещович, - это сделал
уже генерал!
   Но тут на середину покоя выступил Садовский.
   - Генерал, - обратился он решительно к Миллеру, - вы не казните  этих
монахов!
   - Это почему?
   - Потому что тогда и речи быть не может  о  переговорах,  потому  что
тогда гарнизон крепости воспылает жаждой  мести,  потому  что  эти  люди
скорее погибнут все до единого, но не сдадут крепости!
   - Виттенберг шлет мне тяжелые орудия.
   - Генерал, вы не сделаете этого, - с силой сказал  Садовский.  -  Это
послы, они пришли сюда, веря вам!
   - Я не на вере прикажу их повесить, а на веревке.
   - Слух об этом поступке разнесется по  всей  стране,  он  возмутит  и
оттолкнет от нас все сердца!
   - Оставьте меня в покое со своими слухами! Слыхал я уже сто  раз  эту
песню.
   - Генерал, вы не сделаете этого без ведома его величества!
   - Полковник, вы не имеете права напоминать мне о моих обязанностях по
отношению к королю!
   - Но  я  имею  право  просить  уволить  меня  со  службы,  а  причины
представить его величеству. Я хочу быть солдатом, не палачом!
   Князь  Гессенский  также  вышел  на  середину  покоя  и  торжественно
произнес:
   - Полковник Садовский, дайте мне вашу руку. Вы дворянин  и  достойный
человек.
   - Это что такое? Что это значит? - рявкнул Миллер, срываясь с места.
   - Генерал, - холодно проговорил князь Гессенский, - я  позволил  себе
счесть полковника Садовского порядочным человеком, полагаю, в  этом  нет
нарушения дисциплины.
   Миллер  не  любил  князя  Гессенского;  но  эта  барственная   манера
разговора, холодная, чрезвычайно учтивая и вместе с  тем  небрежная,  на
него, как и на  всех  людей,  не  принадлежавших  к  знати,  производила
неотразимое впечатление. Он  очень  старался  перенять  эту  барственную
манеру, но это ему никак не удавалось. Однако  генерал  подавил  вспышку
гнева и спокойно сказал:
   - Завтра монахов вздернут на виселицу.
   - Это меня не касается, - промолвил князь Гессенский. - Но,  генерал,
прикажите в таком случае еще сегодня ударить на те две  тысячи  поляков,
что стоят в нашем стане; если вы этого не сделаете, завтра они ударят на
нас. И без того шведскому солдату  безопаснее  повстречаться  с  волчьей
стаей, нежели с ними у их шатров. Вот все, что я хотел сказать, а  засим
позвольте пожелать вам всего наилучшего.
   С этими словами он вышел вон.
   Миллер понял, что зашел слишком далеко. Однако он не  отменил  своего
приказа, и в тот же день на глазах  у  всего  монастыря  начали  ставить
виселицу. В то же время шведы, пользуясь заключенным  перемирием,  стали
еще  ближе  подходить  к  стенам,  не  переставая  глумиться,  ругаться,
кощунствовать и обзывать поляков. Целые толпы их  карабкались  на  гору;
они сбивались такими плотными кучами, точно решили идти на приступ.
   Но тут Кмициц, которого не заковали в цепи, как ни просил он об этом,
совсем потерял терпение и так метко ахнул из пушки в самую большую кучу,
что уложил наповал всех солдат, которых взял на прицел. Это явилось  как
бы  сигналом,  тотчас  безо  всякого  приказа,  напротив,  вопреки  ему,
заревели все пушки, грянули ружья и дробовики.
   Шведы, оказавшись всюду в поле огня,  с  воплем  и  криком  бросились
наутек, устилая трупами дорогу.
   Чарнецкий подскочил к Кмицицу.
   - А ты знаешь, что за это пуля в лоб?
   - Знаю, мне все едино! Пусть!
   - Тогда хорошо целься!
   Кмициц хорошо целился.
   Вскоре, однако, ему не во что стало целиться. Между  тем  в  шведском
стане поднялось страшное смятение:  но  было  совершенно  очевидно,  что
шведы первые нарушили перемирие,  и  сам  Миллер  признал  в  душе,  что
ясногорцы правы.
   Мало того, Кмициц и не предполагал,  что  своим  выстрелом  он  может
спасти жизнь отцов,  а  между  тем  именно  после  его  выстрела  Миллер
окончательно убедился, что ясногорцы,  если  довести  их  до  крайности,
могут и впрямь пожертвовать двумя своими собратьями для блага  церкви  и
монастыря. Уразумел генерал и то, что если волос упадет с головы послов,
ничего, кроме такой пальбы, он от монастыря больше не услышит.
   На следующий день он пригласил обоих заключенных монахов на  обед,  а
на третий день отпустил их в монастырь.
   Ксендз Кордецкий плакал, увидев их,  все  их  обнимали,  и  все  диву
давались, когда узнали, что именно выстрелу Кмицица отцы  обязаны  своим
спасеньем. Приор, который до  этого  гневался  на  пана  Анджея,  тотчас
кликнул его и сказал:
   - Гневался я, ибо думал, что ты погубил их; но, видно, пресвятая дева
тебя вдохновила. Знак это милости, радуйся!
   - Отец дорогой мой,  благодетель,  больше  не  будет  переговоров?  -
спрашивал Кмициц, целуя ему руки.
   Но не успел он  кончить,  как  у  врат  снова  раздался  рожок,  и  в
монастырь вошел новый посол от Миллера.
   Это был Куклиновский, полковник хоругви охотников, которая  таскалась
повсюду за шведами.