Одна из бомб попала на крышу придела, где стояла  чудотворная  икона;
но, коснувшись только карниза, она с шипеньем  и  треском  вернулась  во
вражеский стан, рассыпавшись в воздухе дождем искр.
   Кончилась наконец эта шумная ночь. Монастырь и шведский стан  утихли.
Утро посеребрило шпили костела, крыши начали алеть - светало.
   Тогда Миллер во главе своего штаба подъехал к шанцу, в который  ночью
ворвались ясногорцы. Из монастыря  могли  заметить  старого  генерала  и
открыть огонь; но он не посмотрел на это. Собственными глазами хотел  он
увидеть все разрушения, узнать, сколько убито людей.  Штаб  следовал  за
ним, все удрученные, с сумрачными, скорбными лицами.  Доехав  до  шанца,
офицеры спешились и  стали  подниматься  на  вал.  Следы  боя  виднелись
повсюду, валялись опрокинутые  шатры,  некоторые  стояли  еще  открытые,
пустые и безмолвные.
   Груды тел лежали везде, особенно между шатрами; полуголые, ободранные
трупы, с вывалившимися из орбит глазами, с ужасом, застывшим  в  мертвых
зеницах,  представляли  страшное  зрелище.  Видно,  все  эти  люди  были
захвачены в глубоком сне, некоторые были  необуты,  мало  кто  сжимал  в
мертвой руке рапиру, почти все были без шлемов и  шляп.  Одни  лежали  в
шатрах ближе к выходу, они, видно,  едва  успели  проснуться;  другие  у
самых парусов, настигнутые  смертью  в  минуту,  когда  хотели  спастись
бегством. Столько тел валялось повсюду, а в некоторых местах такие  горы
их, точно солдаты были убиты в  минуту  стихийного  бедствия,  и  только
глубокие раны, нанесенные  в  голову  и  в  грудь,  да  черные  лица  от
выстрелов  в  упор,  когда  порох  не   успевает   сгореть,   непреложно
свидетельствовали, что все это дело рук человеческих.
   Миллер поднялся выше,  к  орудиям:  они  стояли  безгласные,  забитые
гвоздями, не более грозные, чем бревна;  на  одном  из  них,  перевесясь
через лафет, лежало тело пушкаря, рассеченное чуть  не  надвое  страшным
ударом косы. Кровь залила лафет  и  образовала  под  ним  большую  лужу.
Хмурясь, в молчании обозревал Миллер эту картину. Никто из  офицеров  не
решался нарушить молчание.
   Да и как  было  утешать  старого  генерала,  который  по  собственной
оплошности был разбит, как новичок? Это было не  только  поражение,  это
был позор, ибо сам генерал называл крепость курятником и сулился стереть
монахов в порошок, ибо у него было девять тысяч войска, а в монастыре  -
гарнизон в двести человек, ибо, наконец, он был прирожденным солдатом, а
ему противостояли монахи.
   Тяжело начался для Миллера этот день.
   Тем временем пришли пехотинцы и стали уносить тела. Четверо  из  них,
держа на рядне труп, остановились без приказа перед генералом.
   Миллер взглянул и закрыл глаза.
   - Де Фоссис! - глухо сказал он.
   Не успели отойти эти солдаты, как подошли другие; на этот раз  к  ним
направился Садовский и крикнул издали штабу:
   - Горна несут!
   Горн был еще жив, и впереди его ждали долгие  дни  страшных  мучений.
Мужик, который сразил его косою, достал его лишь острием,  но  удар  был
такой страшной силы, что вся грудь была разворочена. Однако раненый даже
не потерял сознания. Заметив Миллера и штаб, он улыбнулся, силясь что-то
сказать; но только розоватая сукровица показалась у него  на  губах,  он
сильно замигал глазами и лишился чувств.
   - Отнести его в мой шатер! - приказал Миллер. - Пусть его  сейчас  же
осмотрит мой лекарь! - Затем офицеры услышали, как генерал бормочет  про
себя: - Горн! Горн! Я его нынче во сне видел...  сразу  же  с  вечера...
Ужас, непостижимо!
   Уставя глаза в землю, он погрузился в глубокую  задумчивость;  вызвал
его из задумчивости испуганный голос Садовского:
   - Генерал!  Генерал!  Посмотрите,  пожалуйста!  Вон  туда!  Туда!  На
монастырь.
   Миллер поглядел и замер.
   Уже встал погожий день; только земля была подернута  дымкой,  а  небо
было чистое и румяное  от  утренней  зари.  Белый  туман  застлал  самую
вершину Ясной Горы; по законам природы он должен был закрыть  и  костел,
но, по странной ее игре, костел вместе с колокольней, словно оторвавшись
от своего основания и повиснув  в  синеве  под  небесами,  высоко-высоко
возносился не только над горою, но и над туманною дымкой.
   Подняли крик и солдаты, тоже заметившие это явление.
   - От тумана это нам мерещится! - воскликнул Миллер.
   - Туман стоит под костелом, - возразил Садовский.
   - Что за диво, костел в десять раз выше, чем был вчера,  он  парит  в
воздухе, - проговорил князь Гессенский.
   - Выше летит! Выше! Выше! - кричали солдаты. - Пропадает из глаз!
   И в самом деле, туман, нависший  над  горою,  стал  огромным  столбом
подниматься к небу, а  костел,  словно  утвержденный  на  вершине  этого
столба, уносился, казалось, все выше и выше, курился в  кипени  облаков,
расплывался, таял, пока наконец совсем не пропал из глаз.
   Удивление и суеверный страх читались в глазах Миллера.
   - Признаюсь, господа, - сказал он офицерам, - ничего  подобного  я  в
жизни не видывал. Явление, совершенно противное природе! Уж не  чары  ли
это папистов?..
   - Я сам слыхал, - промолвил Садовский, - как солдаты кричали: "Как же
стрелять по такой крепости?" Я и сам не знаю как!
   - Позвольте, господа, а как же теперь? - воскликнул князь Гессенский.
- Есть там, в тумане, костел или нет его?
   Изумленные офицеры еще долго стояли в безмолвии.
   - Даже если это  естественное  явление  природы,  -  прервал  наконец
молчание  князь  Гессенский,  -  оно  не  сулит  нам  добра.  Вы  только
подумайте; с той поры, как мы  сюда  прибыли,  мы  не  сделали  ни  шагу
вперед!
   - Когда бы только это! - воскликнул Садовский. - А то ведь  мы,  надо
прямо сказать, терпим поражение за поражением,  и  нынешняя  ночь  горше
всех. У солдат пропадает охота сражаться, они теряют  мужество,  трусят.
Вы не можете представить, что за разговоры ведут  они  в  полках.  Да  и
другие странные дела творятся у  нас  в  стане:  с  некоторых  пор  наши
солдаты не то что в одиночку, но даже вдвоем не могут выйти из стана,  а
тот, кто на это отважится, бесследно пропадает. Точно волки бродят подле
Ченстоховы. Недавно я сам послал в Велюнь хорунжего  с  тремя  солдатами
привезти теплую одежду, и с тех пор о них ни слуху ни духу.
   - Наступит зима, еще хуже будет; и теперь уже ночи бывают  несносные,
- прибавил князь Гессенский.