Но и утро, даже если бы оно принесло  шведам  победу,  не  сулило  им
славы, ибо что могло значить взятие небольшой крепости и  монастыря  для
покорителей стольких славных и стократ лучше укрепленных городов? Только
жажда  богатой  добычи  поддерживала  шведов,  однако  трепет,  с  каким
польские союзные хоругви  подходили  к  преславной  Ясной  Горе,  как-то
передался и им, с той лишь разницей, что поляки трепетали  при  мысли  о
святотатстве, а шведы  боялись  какой-то  непостижимой,  недоступной  их
разуму силы, которую они называли общим именем чар.  Верил  в  чары  сам
Бурхард Миллер, как же было не верить солдатам?
   Они тотчас заметили, что, когда Миллер  подъезжал  к  костелу  святой
Барбары, конь под ним  прянул  внезапно,  раздул  храп,  прижал  уши  и,
тревожно фыркая, не хотел идти вперед. Старый  генерал  ничем  не  выдал
своего страха; однако на следующий день он перевел на эту позицию  князя
Гессенского, а  сам  отошел  с  крупными  орудиями  к  северной  стороне
монастыря, к деревне Ченстоховке. Там всю ночь рыли шанцы,  чтобы  утром
ударить с валов по монастырю.
   Едва забрезжил свет, начался артиллерийский бой; однако на  этот  раз
первыми заревели шведские пушки. Враг не надеялся пробить сразу бреши  в
стенах и  пойти  на  приступ,  он  хотел  только  устрашить  осажденных,
засыпать ядрами костел и монастырь, разжечь  пожары,  вывести  из  строя
орудия, перебить людей, внести смятение в ряды защитников.
   На  монастырские  стены  снова  вышел  крестный  ход,  ибо  ничто  не
воодушевляло  так  защитников,  как  зрелище  святых  даров  и  спокойно
шествующих с ними монахов. Громом на гром, молнией  на  молнию  отвечали
монастырские орудия, насколько хватало огневой мощи,  сил  и  дыхания  в
груди. Казалось, земля содрогается в самом своем основании.
   Что за минуты, что за зрелище для людей,  -  а  таких  было  много  в
твердыне, - которые никогда в жизни не видели кровавого лика войны!
   Непрестанный  рев,  молнии  и  дым,  вой  ядер,  разрезающих  воздух,
страшный хохот гранат, визг снарядов при ударе о  мостовую,  глухой  гул
при ударе о стены, звон разбитых стекол, взрывы  фитильных  бомб,  свист
их, треск и грохот настила, хаос, разрушение, ад...
   И все это время ни минуты отдыха, ни минуты передышки, чтобы вдохнуть
воздух в полузадушенную дымом грудь, все  новые  стаи  ядер,  и  в  этом
смятении  пронзительные  голоса  со  всех  концов  крепости,  костела  и
монастыря:
   - Пожар! Воды! Воды!
   - На крыши с баграми! Ряден побольше, ряден!
   На стенах крики разгоряченных сраженьем солдат:
   - Выше орудие! Выше! Между домами! Огонь!
   Около полудня смертный бой разгорелся с новою силой. Казалось,  когда
уляжется дым, шведы на месте  монастыря  увидят  лишь  груды  ядерных  и
гранатных осколков. Известковая пыль от оббитых  ядрами  стен  уносилась
вверх и, мешаясь с дымом, заслоняла свет. Ксендзы вышли с мощами,  чтобы
молитвою рассеять эту завесу, мешавшую защитникам.
   Прерывистым стал рев  пушек  и  частым,  как  дыханье  задохнувшегося
крылатого змея.
   Внезапно на башне,  вновь  отстроенной  после  прошлогоднего  пожара,
раздались голоса труб, величественные  звуки  песнопенья.  Они  плыли  с
вершины, и слышно их было  окрест,  слышно  повсюду,  даже  на  шведских
батареях. К звукам труб присоединились  вскоре  человеческие  голоса,  и
среди рева, свиста и крика, грохота и грома мушкетов полились слова:

   Пресвятая, преблагая,
   Богородица Мария!

Но тут взорвалось сразу десятка два гранат, и на мгновение слух поражен был треском крыш и стропил, криком: "Воды!" Но вот снова полилась песня:

   Бога-сына, господина,
   Попроси и пошли
   Хлебный год, щедрый год.

   Стоя на стене у пушки напротив деревни Ченстоховки, где была  позиция
Миллера и откуда шведы вели  ураганный  огонь,  Кмициц  отстранил  менее
искусного пушкаря и начал стрелять сам.
   На дворе стоял ноябрь, и день выдался холодный; но пан Анджей стрелял
так усердно, что вскоре сбросил нагольную лисью шубу,  сбросил  жупан  и
остался в одних шароварах и рубахе.
   У людей, незнакомых с войною, сердца  наполнялись  отвагой  при  виде
этого прирожденного солдата, которому все, что творилось кругом,  -  рев
пушек, град пуль, разрушение и смерть, -  казалось  такой  же  привычной
стихией, как саламандре огонь.
   Он брови супил, глаза его горели огнем,  на  щеках  рдел  румянец,  и
дикой радостью пылало лицо. Каждую минуту  наклонялся  он  над  орудием,
весь поглощенный  наводкой,  весь  охваченный  пылом  сражения,  целился
самозабвенно, наведя наконец пушку, кричал: "Огонь!" -  и  когда  Сорока
прикладывал фитиль, бежал на вал поглядеть и кричал оттуда:
   - Наповал! Наповал!
   Орлиным взором пронзал  он  тучу  дыма  и  пыли;  завидев  где-нибудь
сбившиеся в кучу шляпы или шлемы, тотчас крушил и  рассеивал  их  метким
огнем, как громом.
   Порою, когда разрушение было больше обычного, он  разражался  смехом.
Ядра пролетали мимо и над головой, а он глазом не повел. Внезапно  после
выстрела взбежал на насыпь, впился глазами в даль и крикнул:
   - Мы пушку разбили! Только три теперь ревут!
   До полудня он и духу не перевел. Пот заливал ему лоб, от  рубахи  шел
пар, все лицо было в саже, глаза сверкали.
   Сам Петр Чарнецкий дивился его меткости и в перерывах повторял:
   - Война тебе не внове! Сразу видно! Где это ты так научился?
   В третьем часу на шведской батарее  умолкла  вторая  пушка,  разбитая
метким выстрелом Кмицица. Оставшиеся две, шведы  через  некоторое  время
скатили с насыпи. Видно, решили, что эту батарею удержать нельзя.
   Кмициц вздохнул с облегчением.
   - Отдохни! - сказал ему Чарнецкий.
   - Ладно! Есть хочу, - ответил рыцарь. - Сорока, дай чего-нибудь!
   Старый вахмистр справился мигом. Он принес водки в жестяной кружке  и
вяленой рыбы. Кмициц стал с жадностью есть, то и дело поднимая  глаза  и
глядя, как на ворон, на пролетавшие мимо гранаты.
   А летело их много, и притом не  со  стороны  деревни  Ченстоховки,  а
вовсе с противоположной, это они перелетали через костел и монастырь.