толпу, он спрашивал:
   - Чего вы хотите, люди?
   - В монастырь хотим, богородицу оборонять! - кричали мужики, потрясая
цепами, вилами и всяким деревенским дрекольем.
   - В последний раз на пресвятую деву глянуть хотим! - вопили бабы.
   Ксендз Кордецкий поднялся на высокий уступ скалы и сказал:
   - Врата адовы не одолеют небесных сил. Успокойтесь и  ободритесь.  Не
ступит нога еретика в сии священные  стены,  не  будет  лютеранская  или
кальвинистская  ересь  справлять  свой  шабаш  в  сей  обители  веры   и
благочестия. Не знаю я, придет ли сюда дерзкий враг, но знаю,  что  коль
придет, то отступит со стыдом и позором, ибо сокрушит его сила  большая,
будет сломлена злоба его, уничтожено могущество, и счастье изменит  ему.
Не предавайтесь унынию! Не последний раз видите  вы  нашу  заступницу  и
узрите ее в еще большей славе, и  новые  явит  она  чудеса.  Ободритесь,
отрите слезы и укрепитесь в вере, ибо говорю вам, - и не я, но дух божий
вещает вам через меня, - не войдет швед в сии стены, благодать снизойдет
на нас, и тьма так же не погасит света, как ночь, что близится нынче, не
помешает завтра встать солнцу, светилу небесному!
   На закате  это  было.  Тьма  уже  окутала  окрестности,  лишь  костел
пламенел в последних лучах солнца. Видя это, опустились люди вокруг стен
на  колени,  и  бодрость  влилась  в  сердца.  Тем  временем  на  башнях
зазвонили,  начинался  "Angelus"  . Ксендз Кордецкий  запел,  и  вся  толпа  подхватила  молитву;
шляхта и солдаты, стоявшие на стенах, присоединили свои голоса;  большие
и малые колокола вторили им, и казалось, вся  гора  поет  и  гудит,  как
огромный орган, чьи звуки несутся на все четыре стороны света.
   Пели допоздна; когда расходились, ксендз Кордецкий  благословил  всех
на дорогу и сказал:
   - Кто служил на войне, умеет  обращаться  с  оружием  и  духом  смел,
завтра утром пусть приходит в монастырь.
   - Я служил! Я был в пехоте! Я приду! - кричали многочисленные голоса.
   И толпа помалу растеклась. Ночь прошла  спокойно.  Все  проснулись  с
радостным возгласом: "Шведа  нет!"  Однако  мастера  весь  день  свозили
заказанное им оружие.
   Торговцам, которые держали лавки в рядах у восточной стены монастыря,
было велено внести товары в монастырь, а в самом  монастыре  по-прежнему
кипела работа на стенах.  Защитники  заделывали  "лазы",  узкие  ходы  в
стенах,  которые  воротами  не  были,  но  могли  служить  для  вылазок.
Ружиц-Замойский приказал заложить их бревнами,  кирпичом,  навозом  так,
чтобы в случае надобности их легко было разобрать изнутри.
   Целый день тянулись повозки  с  припасом;  съехались  в  монастырь  и
шляхетские семейства, испуганные слухом о приближении врага.
   Около полудня вернулись люди, посланные накануне в разведку; никто из
них не видел шведов, а если и слыхал, так только о тех, что стояли ближе
всего, в Кшепицах.
   Однако  работы  в  монастыре  не  прекратились.  По  приказу  ксендза
Кордецкого в монастырь явились горожане и крестьяне, служившие раньше  в
пехоте и знакомые с военной  службой.  Их  отдали  под  начало  Зигмунту
Мосинскому, охранявшему  северо-восточную  башню.  Замойский  весь  день
расставлял людей, учил, что кто должен делать, либо держал  с  отцами  в
трапезной совет.
   С радостью в сердце  смотрел  Кмициц  на  военные  приготовления,  на
муштру, на пушки, горы мушкетов, копий и багров.  Это  была  его  родная
стихия. Среди этих грозных орудий, в суматохе, трудах и  горячке  хорошо
было ему, легко и весело. Тем легче и веселей, что он покаялся в грехах,
содеянных за всю жизнь, как делают умирающие, и сверх  всякого  ожидания
получил отпущение, так  как  капеллан  принял  во  внимание  благие  его
намерения, искреннее желание исправиться и  то  обстоятельство,  что  он
вступил уже на стезю добродетели.
   Так избавился пан Анджей от бремени, под  тяжестью  которого  он  уже
просто падал. Епитимью наложили на  него  суровую,  и  каждый  день  под
плетью Сороки спину его обагряла кровь;  велено  было  ему  смирять  дух
свой, а это было еще тяжелей, ибо не было  в  его  сердце  смирения,  но
спесь и гордыня; велено было ему, наконец, искупить  свою  вину  добрыми
делами; но это для него было легче всего. Ничего больше он сам не желал,
ни к чему больше не стремился. Всей своей молодой  душой  рвался  он  на
подвиг, ибо под добрыми делами разумел он войну и избиение шведов с утра
до ночи, без отдыха и  срока,  без  пощады.  И  как  же  прекрасна,  как
величественна была  дорога,  которая  открывалась  перед  ним!  Избивать
шведов не только для защиты отчизны,  не  только  для  защиты  государя,
которому он присягнул на верность, но и для защиты владычицы  ангельских
сил, это было счастье, которого он не заслуживал.
   Где было то время, когда он стоял как бы на распутье, вопрошая самого
себя, куда же направить стопы, где было то время, когда он не знал,  что
предпринять, когда душу его непрестанно терзали сомнения и сам он  начал
терять надежду?
   Ведь эти люди, эти монахи в белых одеждах, и эта  горсть  крестьян  и
шляхты готовились к обороне, к битве не на жизнь, а на смерть.  Это  был
единственный такой уголок в Речи Посполитой, и, по счастью, именно  сюда
он попал, будто привела его путеводная звезда.  Ибо  он  свято  верил  в
победу, даже если бы все шведские силы  окружили  эти  стены.  Молитвою,
веселием и благодарностью было переполнено его сердце.
   В таком умиротворенном состоянии духа, с просветленным лицом ходил он
по стенам, приглядывался, присматривался и видел, что все  идет  хорошо.
Искушенным оком он сразу узнал, что укрепляют  монастырь  люди  опытные,
которые сумеют показать себя и тогда, когда дело дойдет  до  битвы.  Его
удивляло спокойствие ксендза Кордецкого, перед которым  он  преклонялся,
удивляло достоинство,  с  каким  держался  серадзский  мечник;  даже  на
Чарнецкого не бросал он косых взглядов, хоть и гневался на него.
   Но сам этот рыцарь сурово смотрел на него и, столкнувшись  с  ним  на
стене на следующий день после возвращения монастырской разведки, сказал:
   - Что-то не видать шведов; коль не придут они, твое доброе имя собаки
съедят.
   - Коль оттого, что придут они, пострадает святая обитель,  так  пусть
уж лучше мое доброе имя собаки съедят! - ответил Кмициц.
   - Ты бы предпочел не нюхать ихнего пороху. Знаем  мы  таких  рыцарей,
что сапоги у них заячьей шкуркой подшиты!
   Кмициц глаза опустил, как девица.
   - Ты бы уж лучше не ссорился! -  сказал  он.  -  Чем  я  перед  тобой
провинился? Забыл я про свою обиду, забудь и ты про свою.
   - Обозвал ты меня шляхтишкой, - резко сказал пан Петр.  -  А  сам  ты