А ксендз Томицкий прибавил:
   - Не наше это дело война, послушаем же, что скажут  нам  рыцари,  кои
под крыло пресвятой богородицы укрылись в нашей обители.
   Тут все взоры обратились на Замойского, самого старшего годами, чином
и званием, он же встал и вот что сказал им:
   - Судьба ваша решается, преподобные отцы. Взгляните же,  сколь  могуч
враг, подумайте, какой отпор можете  вы  дать  ему  с  вашими  силами  и
средствами, и поступайте сообразно с вашей волей. Какой же  совет  можем
дать вам мы, ваши  гости?  Но  коль  спрашиваете  вы  нас,  что  делать,
ответствую вам: покуда не вынудит к тому необходимость, не помышляйте  о
сдаче. Ибо позор  это  и  бесчестье  постыдной  покорностью  покупать  у
вероломного врага ненадежный мир. По  собственной  воле  укрылись  мы  в
обители с женами и детьми, прибегнув под покров пресвятой богородицы,  и
положили жить с вами, храня неколебимую верность, а  коль  будет  на  то
воля божья, то и умереть вместе. Поистине лучше смерть, нежели  позорный
плен или зрелище поруганной святыни! О, наверно,  пресвятая  богородица,
вдохнувшая в  нашу  грудь  жажду  защищать  ее  от  безбожных  еретиков,
изрыгающих хулу на господа бога, придет на  помощь  смиренным  стараниям
рабов своих и поддержит справедливое дело защиты!
   Умолк мечник серадзский, все же обдумывали его  слова,  воодушевляясь
их значеньем; а Кмициц, который долго никогда не раздумывал,  вскочил  с
места и прижал к губам руку старейшего рыцаря.
   Ободрились все, увидев добрый знак в этом  юношеском  порыве,  и  все
сердца возгорелись желанием защитить обитель. Тут  явлен  был  еще  один
добрый знак: за окном внезапно  раздался  дребезжащий  голос  костельной
нищенки, старой Констанции, певшей духовный стих:

   Напрасно, гусит, нам готовишь могилу,
   Напрасно скликаешь бесовскую силу,
   Напрасно и ядра ты мечешь и палишь -
   Нас не раздавишь!
   И пусть басурманы слетятся роями,
   И змеи крылами пусть машут над нами,
   Ни меч, ни огонь, ни войска не помогут -
   Нас не поборют!

   - Вот предвозвестие, - сказал ксендз Кордецкий,  -  ниспосланное  нам
богом устами старой нищенки. Будем же защищаться,  братья,  ибо  никогда
еще осажденные не имели такой помощи, какую мы будем иметь!
   - С радостью отдадим мы свою жизнь! - воскликнул Петр Чарнецкий.
   - Не верить лукавым! Не верить еретикам и католикам, что  перешли  на
службу сатане! - кричали другие голоса, не давая  слово  вымолвить  тем,
кто хотел возражать.
   Положили также послать двоих ксендзов к Вжещовичу, дабы объявить ему,
что врата останутся закрытыми и осажденные  будут  обороняться,  на  что
дает им право королевская охранная грамота.
   Все же послы должны были просить Вжещовича  оставить  свое  намерение
или, по крайности, отложить на время, пока иноки не испросят соизволения
провинциала, отца Теофиля Броневского, который в это время  находился  в
Силезии.
   Послы, отец Бенедикт Ярачевский и отец Марцелий  Томицкий,  вышли  из
врат обители; прочие с бьющимся сердцем  ожидали  их  в  трапезной,  ибо
страх обнял души иноков, непривычных к  войне,  при  мысли  о  том,  что
пробил тот час и пришла та минута,  когда  выбирать  надлежит  им  между
долгом и гневом и местью врага.
   Но не прошло и получаса, как  отцы  снова  предстали  перед  советом.
Головы их поникли на грудь, на  бледных  лицах  читалась  скорбь.  Молча
подали они ксендзу Кордецкому новое письмо Вжещовича; тот принял  письмо
и прочитал вслух.  Это  были  восемь  пунктов  капитуляции,  на  которых
Вжещович призывал иноков сдать монастырь.
   Кончив читать, приор устремил долгий взгляд на собравшихся и  наконец
воскликнул торжественным голосом:
   - Во имя отца, и сына, и святого духа! Во имя  пресвятой  богородицы!
На стены, дорогие братья!
   - На стены! На стены! - раздался в трапезной общий клик.
   Через минуту яркое пламя осветило подножие монастыря. Вжещович  отдал
приказ поджечь дома  и  строения  при  костеле  святой  Барбары.  Пожар,
охватив старые дома, разгорался с каждой минутой. Вскоре столбы красного
дыма с яркими языками пламени взвились к небу. Наконец, сплошное  зарево
обняло тучи.
   При свете огня видны были отряды конных  солдат,  носившихся  туда  и
сюда.  Начались  обычные  солдатские  бесчинства.  Рейтары  выгоняли  из
коровников скотину, которая металась в испуге,  оглашая  жалобным  ревом
окрестности; овцы, сбившись в кучу, шли, как слепые, в огонь. Запах гари
разнесся кругом и достиг монастырских стен. Многие  защитники  монастыря
впервые видели лик войны, и сердца их застыли от ужаса при  виде  людей,
которых гнали и рубили мечами солдаты, при виде женщин, которых  они  за
косы волочили по площади. А в кровавом зареве пожара все было видно  как
на ладони. Крики, даже  отдельные  слова  явственно  долетали  до  слуха
осажденных.
   Еще  молчали  монастырские  пушки,  и  рейтары  поэтому,  соскочив  с
лошадей, подходили к самому подножию горы, потрясая мечами и мушкетами.
   Рослый парень в желтом рейтарском колете то и дело подбегал  к  самой
скале и, сложив ладони у губ,  бранился  и  грозил  осажденным,  которые
терпеливо слушали его, стоя у пушек и зажженных фитилей.
   Кмициц стоял с Чарнецким как раз напротив костела  святой  Барбары  и
отлично все видел. Лицо его побагровело, глаза горели, как две  пылающих
свечи; в руке он держал отменный лук, полученный в наследство  от  отца,
который взял его у некоего славного аги в бою под  Хотимом.  Слушал  пан
Анджей угрозы и брань, слушал, но когда рейтар снова  подбежал  к  самой
скале и стал неистово что-то кричать, он обратился к Чарнецкому:
   -  Ради  Христа!  Он  хулу  изрыгает  на  деву   Марию!   Я   понимаю
по-немецки... Хулу страшную! Нет мочи терпеть!
   И пан Анджей стал натягивать свой лук; но Чарнецкий  ударил  по  нему
рукой.
   - Господь покарает шведа за богохульство, - сказал  он,  -  а  ксендз
Кордецкий не велел нам стрелять, разве только они начнут первыми.
   Не успел он кончить, как рейтар поднес к лицу мушкет, грянул выстрел,
и пуля, не долетев до стен, пропала где-то в расселинах скалы.
   - Теперь можно? - крикнул Кмициц.