расположена на скалистой горе, в которой трудно рыть подкопы; стены  ее,
если они даже не были в исправности, теперь уж наверно починены, что  до
запасов оружия, пороху и провианта, то в  таком  богатом  монастыре  они
неисчерпаемы. Фанатизм воодушевляет сердца, и...
   - И вы думаете, полковник, что они вынудят меня отступить?
   - Нет, не думаю, но полагаю, что нам придется очень долго простоять у
стен крепости, придется послать за тяжелыми пушками, которых у нас здесь
нет, а ведь вам,  ваша  милость,  надобно  выступать  в  Пруссию.  Нужно
подсчитать, сколько времени можно  нам  уделить  осаде  Ченстоховы,  ибо
король может раньше отозвать нас  ради  более  важных  прусских  дел,  и
монахи тогда непременно рассеют слух, что они  вынудили  вас  отступить.
Подумайте,  ваша  милость,  какой  урон  будет   нанесен   вашей   славе
Полиорцетеса, не говоря уж о том, что мятежники поднимут голову во  всей
стране! Да одно только намерение,  -  тут  Садовский  понизил  голос,  -
осадить монастырь, если только оно разгласится, и  то  произведет  самое
дурное впечатление. Вы не знаете, ваша милость, и ни один  иноземец,  ни
один непапист не может знать, что такое Ченстохова для этого народа.  Мы
очень нуждаемся и в шляхте, которая так легко нам сдалась, и в магнатах,
и в постоянном войске,  которое  вместе  с  гетманами  перешло  на  нашу
сторону. Без них нам бы не достичь того, чего мы достигли. Наполовину, -
какое наполовину! - чуть не вовсе их руками захватили мы эту  землю;  но
пусть только раздастся хоть один выстрел под Ченстоховой, -  как  знать,
быть может, ни один  поляк  не  останется  с  нами.  Столь  велика  сила
суеверия, что может разгореться новая ужасная война!
   Миллер в душе сознавал, что Садовский прав, к тому же монахов вообще,
а ченстоховских в особенности, он считал чернокнижниками, а  чернокнижия
шведский  генерал  боялся  больше,  чем  пушек;  однако,  желая  уязвить
полковника, а быть может, просто продолжить обсуждение, он сказал:
   - Вы, полковник, говорите так, точно вы и  есть  ченстоховский  приор
или... первый из тех, кто получил от него выкуп.
   Садовский был смелым и горячим солдатом и знал себе цену, поэтому  он
легко оскорблялся.
   - Больше я не скажу ни слова! - проговорил он надменно.
   Эта надменность, в свою очередь, возмутила Миллера.
   - А я вас об этом и не прошу! - отрезал он. - С меня довольно и графа
Вейгарда, он эту страну лучше знает.
   - Что ж, посмотрим! - сказал Садовский и вышел вон.
   Вейгард и впрямь занял его место. Он  принес  письмо  от  краковского
каштеляна Варшицкого, просившего  не  трогать  монастырь;  но  вывод  из
письма этот черствый душой человек сделал прямо противоположный.
   - Знают, что не защититься им, вот и просят, - сказал он Миллеру.
   На  следующий  день  в  Велюне  было  принято  решение  о  походе  на
Ченстохову.
   Решения этого даже не держали в  тайне,  поэтому  профос  велюньского
монастыря, отец Яцек Рудницкий, вовремя успел отправиться в Чеистохову с
вестью о походе. Бедный монах и в мыслях не имел, что  ясногорцы  смогут
защищаться. Он хотел только предупредить их, чтобы они не растерялись  и
выговорили хорошие  условия  сдачи.  Весть  удручила  братию.  Некоторые
монахи  совсем  пали  духом.  Но  ксендз  Кордецкий  ободрил  их,  жаром
собственного сердца согрел их хладеющие души, дни чудес им обещал,  даже
само зрелище смерти изобразил приятным и такое вдохнул в  них  мужество,
что они невольно стали готовиться к осаде,  как  привыкли  готовиться  к
большим церковным праздникам, то есть радостно и торжественно.
   В то же время светские начальники гарнизона, мечник серадзский и Петр
Чарнецкий, тоже занялись последними приготовлениями.  Были  сожжены  все
торговые  ряды,  что  лепились  снаружи  к  крепостным  стенам  и  могли
облегчить неприятелю штурм, не пощадили даже домов, стоявших у  подножия
горы, так что весь день крепость пылала  в  огненном  кольце.  Когда  от
палаток, бревен и досок  осталось  одно  пепелище,  перед  монастырскими
пушками открылось пустое и чистое пространство. Черные жерла их свободно
глядели  вдаль,  словно  выжидали  нетерпеливо  врага,  желая   поскорее
приветствовать его своим громовым раскатом.
   Тем временем быстро надвигались холода. Дул  резкий  северный  ветер,
грязь замерзла, вода в  лужах  подергивалась  по  утрам  тонкой  ледяной
корочкой. Ксендз Кордецкий, потирая посиневшие руки, говорил:
   - Бог морозы пошлет нам в помощь! Трудно будет насыпать батареи, рыть
подкопы, к тому же вы, сменяясь, будете уходить в тепло, а  им  аквилоны
скоро отобьют охоту к осаде!
   Именно по этой причине Бурхард Миллер хотел поскорее закончить осаду.
Он  вел  с  собой  девять  тысяч  войска,  преимущественно   пехоты,   и
девятнадцать орудий. Были у него также  две  хоругви  польской  конницы;
однако на них он не мог рассчитывать, во-первых, потому, что конницу  он
не  мог  употребить  в  дело  при  взятии  крепости,  стоящей  на  горе,
во-вторых, потому, что поляки шли неохотно и заранее  предупредили,  что
никакого участия в осаде не примут. Шли они больше  для  того,  чтобы  в
случае падения крепости охранить  ее  от  алчных  победителей.  Так,  по
крайней мере, толковали солдатам полковники. Шли они,  наконец,  потому,
что приказывал швед, а войско польское было все в его стане и  вынуждено
было ему подчиняться.
   Из Велюня в Ченстохову путь недолгий.  Восемнадцатого  ноября  должна
была начаться осада. Шведский генерал полагал, что на осаду  понадобится
каких-нибудь два дня и крепость он займет путем переговоров.
   Тем временем  ксендз  Кордецкий  готовил  человеческие  души.  Службы
начинались, как в светлый  праздник,  и  если  бы  не  тревога,  которая
читалась на побледневших лицах, можно было  бы  подумать,  что  близится
ликующее и торжественное Alleluja .  Сам   приор
совершал литургию, звонили во все колокола.  После  литургии  служба  не
кончалась: на крепостные стены выходил крестный ход.
   Ксендза Кордецкого, который нес ковчежец со святыми дарами, вели  под
руки серадзский мечник и Петр  Чарнецкий.  Впереди  выступали  служки  в
стихарях,  с  кадильницами  на  цепочках,  ладаном   и   миррой.   Перед
балдахином, который несли над головою приора, и  позади  его  шествовала
рядами монашеская  братия  с  устремленными  горе  очами,  люди  разного
возраста, начиная от дряхлых старцев и кончая юношами, едва  вступившими
на послушание. Желтые огоньки свечей колебались на ветру, а  они  шли  с
песнопениями, всецело предавшись богу, словно позабыв обо всем на свете.
За ними виднелись подбритые  чуприной  головы  шляхтичей,  лица  женщин,
заплаканные, но, невзирая на слезы, спокойные, вдохновленные надеждой  и
верой. Шли и мужики в семягах, длинноволосые; подобно первым христианам;
маленькие дети, девочки и мальчики, смешавшись  с  толпой,  присоединяли