оказались напрасны, нельзя было и подумать, чтобы  этот  богач,  который
мог сорить так драгоценностями, стал бы устрашать монахов из корысти.
   Присутствующие  переглянулись,  а  пан  Анджей   стоял   над   своими
каменьями, подняв голову, похожую  на  голову  разъяренного  орленка,  с
огнем в очах и пылающим лицом. Незаживший шрам через весь висок  и  щеку
посинел у него, и страшен был Бабинич, устремивший свой грозный и хищный
взор на Чарнецкого, на которого обратился весь его гнев.
   - Уже самый твой гнев показывает, что не ложны твои  речи,  -  сказал
ксендз  Кордецкий,  -  но  самоцветы  спрячь,  ибо  не  может  пресвятая
богородица принять дар, принесенный во гневе, пусть  даже  справедливом.
Да и сказал я уже, не о тебе тут толк, но о  вестях,  которые  исполнили
наши сердца страхом и трепетом. Бог один знает, нет ли тут недоразумения
или ошибки, но ведь и ты видишь, что слова твои плохо вяжутся с правдой.
Как же изгнать нам богомольцев, не дать им молиться пресвятой богородице
и держать день и ночь на запоре врата обители?
   - Держите врата на запоре, Христом-богом молю, на запоре  держите!  -
крикнул Кмициц, ломая руки так, что пальцы хрустнули в суставах.
   Голос его звучал таким  неподдельным  отчаянием,  что  присутствующие
невольно затрепетали, точно опасность была уже близка.
   - Мы и без того зорко стережем все окрест и крепостные стены чиним, -
сказал Замойский. - Днем мы можем пускать богомольцев на службу; но надо
соблюдать осторожность хотя бы по той причине, что король Карл уехал,  а
Виттенберг,  сдается,  железной  рукой  правит  в  Кракове  и   духовных
преследует не меньше, чем светских.
   - Не верю я, что шведы могут напасть на монастырь, но осторожность не
помешает, - заметил Петр Чарнецкий.
   - А я пошлю к Вжещовичу монахов, - сказал ксендз Кордецкий, - и  велю
спросить его, ужели королевская охранная грамота не имеет больше никакой
цены.
   Кмициц вздохнул с облегчением.
   - Слава богу! Слава богу! - воскликнул он.
   - Да вознаградит тебя бог за доброе  твое  намерение!  -  сказал  ему
ксендз Кордецкий. - Коль справедливо ты нас предостерег,  памятна  будет
заслуга твоя  перед  богородицей  и  отчизной;  но  не  дивись,  что  мы
встретили твои слова с недоверием. Не единожды пугали нас тут: одни - из
ненависти  к  нашей  вере,  дабы  не  дать  люду  покланяться  пресвятой
богородице; другие - из алчности, дабы  получить  выгоду;  третьи  -  из
одного честолюбия, дабы, принеся  весть,  возвыситься  в  глазах  людей;
были, может статься, и такие, которых просто обманул враг, как мы вот  и
о  тебе  подумали.  Ополчился  сатана  на  сию  обитель,  все   старания
прилагает, чтобы помешать службе божией, не допустить  к  нам  верующих,
ибо ничто не повергает силы ада в такое отчаяние, как зрелище поклонения
той, что сокрушила главу змия. А теперь пора  к  вечерне.  Будем  молить
пресвятую деву о милости, под ее покров себя предадим,  и  пусть  каждый
спокойно отойдет ко сну, ибо где же еще быть спокойствию и безопасности,
как не под ее крылом?
   И все разошлись.
   Когда  кончилась  вечерня,   сам   ксендз   Кордецкий   пригласил   в
исповедальню пана Анджея и долго его исповедовал в пустом костеле, после
чего до полуночи ниц лежал пан Анджей у закрытых врат придела.
   В полночь вернулся он в келью, разбудил Сороку  и  велел  перед  сном
бичевать себя так, что окровавились у него спина и плечи.

ГЛАВА XIII

   На  следующий  день  с  самого  утра  странное,  необычное   движение
поднялось в монастыре. Врата были, правда, открыты,  и  никто  не  мешал
богомольцам входить в монастырь, служба  шла  своим  чередом;  но  после
службы всем посторонним  было  велено  уйти  из  монастыря.  Сам  ксендз
Кордецкий  в  сопровождении  серадзского  мечника  и  Петра   Чарнецкого
тщательно осматривал палисады и эскарпы, поддерживавшие крепостные стены
изнутри и снаружи. Было указано, где и что  надо  починить,  кузнецам  в
городе велено изготовить багры и копья, насаженные  на  длинные  древка,
косы, надетые ребром на  косовища,  тяжелые  булавы  и  палицы,  набитые
подковными гвоздями. Все знали, что в монастыре и без того большой запас
этих орудий, и весь город сразу заговорил о том, что монахи ждут, видно,
в непродолжительном времени вражеского  нападения.  Все  новые  и  новые
распоряжения, казалось, подтверждали этот слух.
   К ночи у монастырских стен работало уже  двести  человек.  Двенадцать
тяжелых орудий, присланных краковским каштеляном Варшицким еще до  осады
Кракова, были поставлены на новые лафеты,  и  теперь  их  накатывали  на
насыпь.
   Из монастырских погребов монахи и служки выносили ядра  и  складывали
их у орудий, выкатывали пороховые ящики, развязывали связки  мушкетов  и
раздавали их гарнизону. На башнях и бастионах  была  поставлена  стража,
которая  день  и  ночь  стерегла  рубежи;  кроме  того,  в   окрестности
Пшистайни, Клобуцка, Кшепиц,  Крушины  и  Мстова  были  посланы  люди  в
разведку.
   В амбары и  кладовые  монастыря,  которые  и  без  того  были  полны,
поступал  припас  из  города,  из   Ченстоховки   и   других   деревень,
принадлежавших монастырю.
   Весть о нападении как гром разнеслась по округе. Горожане и крестьяне
стали собираться, советоваться. Многие не хотели верить, что враг  может
посягнуть на Ясную Гору.
   Толковали,  будто  занять  должны  только  Ченстохову;   но   и   это
взволновало умы, особенно когда люди вспомнили, что шведы  еретики,  что
ни в чем они не знают удержу и  готовы  злоумышленно  предать  поношенью
пресвятую деву.
   Люди то колебались и сомневались, то снова верили. Одни ломали  руки,
ожидая страшных знамений на земле и на небе, видимых знаков гнева божия,
другие предавались безысходному немому  отчаянию,  третьи  пылали  таким
нечеловеческим гневом, словно головы их обняло лютое  пламя.  А  уж  раз
люди дали волю воображению и развернуло оно  крылья  для  полета,  то  и
пошли кружить слухи, один другого нелепей, несуразней и страшней.
   И закипели город и окрестные деревни, словно муравейник, когда  сунет
в него кто-нибудь палку или жару кинет: высыплет тогда  сразу  множество
муравьев, и суетятся они, и разбегаются, и снова сбегаются.
   Пополудни толпы горожан и крестьян  с  бабами  и  детьми  окружили  с
воплями и рыданиями монастырские стены и держали их как в осаде.  Солнце
клонилось к закату, когда к ним вышел  ксендз  Кордецкий;  вмешавшись  в