И с большой, хоть и барственной любезностью  указал  Вжещовичу  место
напротив.
   - Что-то ветер завыл на  дворе,  -  сказал  он,  -  и  дождь  хлещет.
Пожалуй, придется отдохнуть подольше. А покуда поговорим  перед  ужином.
Что тут слышно у вас? Слыхал я, будто малопольские воеводства покорились
его королевскому величеству.
   - Да, ваша милость. Его королевское  величество  ждет  только,  чтобы
сдались остатки разбитого войска,  после  чего  сразу  же  направится  в
Варшаву и Пруссию.
   - Неужто они сдадутся?
   - Посланцы от войска уже  в  Кракове.  Да  им  ничего  другого  и  не
остается, нет у них выбора. Не перейдут к нам, так Хмельницкий  истребит
их до последнего человека.
   Лисола склонил на грудь свою умную голову.
   - Страшное, неслыханное дело! - промолвил он.
   Разговор шел на немецком языке.  Кмициц  понимал  все  до  последнего
слова.
   - Ваша милость, - сказал Вжещович, - чему быть, то и сталось.
   -  Оно,  может,  и  так,  нельзя,   однако   же,   не   сочувствовать
могущественной державе, которая пала у нас на глазах, кто не  швед,  тот
должен сожалеть об ее участи.
   - Я не швед, но коль скоро  сами  поляки  не  сожалеют,  что  же  мне
трогаться ее участью, - возразил Вжещович.
   Лисола пристально на него посмотрел.
   - Имя у вас и впрямь не шведское. Кто же вы?
   - Я чех.
   - Скажите на  милость!  Стало  быть,  подданный  цесаря.  Мы  с  вами
подвластны одному монарху.
   - Я на службе у всепресветлейшего  шведского  короля,  -  с  поклоном
возразил Вжещович.
   - Я о вашей службе ничего дурного сказать не хочу, - ответил  Лисола.
- Но эта служба сегодня есть, а завтра нет ее, а коль скоро вы подданный
нашего милостивого монарха, то где бы вы ни были, кому  бы  ни  служили,
никого другого вы не можете почитать прирожденным своим повелителем.
   - Не спорю.
   - Так вот я должен вам прямо сказать,  что  наш  государь  сострадает
прославленной Речи  Посполитой,  сожалеет  об  участи  ее  достославного
монарха  и  не  может  благосклонно  взирать  на  своих  подданных,  кои
содействуют  окончательному  падению  дружественной  нам  державы.   Что
сделали вам поляки, что вы питаете к ним такую неприязнь?
   - Досточтимый господин посол, я бы много мог сказать  вам,  но  боюсь
злоупотребить вашим терпением.
   - Сдается мне, вы не только отличный офицер, но и  умный  человек,  а
мне моя должность велит смотреть и  слушать  и  о  причинах  спрашивать;
говорите же, пусть даже пространно,  и  не  бойтесь  злоупотребить  моим
терпением. Напротив, коль потом  вы  пожелаете  поступить  на  службу  к
цесарю, чего я вам от души желаю, и кто-нибудь вздумает  вменить  вам  в
вину вашу нынешнюю службу, вы найдете во мне друга,  который  заступится
за вас и во всем вас оправдает.
   - Тогда я открою вам все,  что  думаю.  Как  многие  младшие  сыновья
дворянских семейств, я принужден был искать счастья за  пределами  нашей
родины, вот и приехал сюда, где и  народ  моему  родствен,  и  иноземцев
охотно берут на службу.
   - Вас плохо здесь приняли?
   - Мне дали управлять соляными  копями.  Дорога  к  благосостоянию,  к
людям, к самому королю открылась передо мною. Сейчас я служу шведам,  но
когда бы кто-нибудь почел меня неблагодарным, я бы решительно отверг это
обвинение.
   - По какой же причине?
   - А с какой стати требовать от меня больше, нежели от самих  поляков?
Где сегодня поляки?  Где,  как  не  в  шведском  стане,  сенаторы  этого
королевства, князья, магнаты, шляхта, рыцари? А ведь они  первые  должны
знать, что надлежит им делать, в  чем  спасение  и  в  чем  погибель  их
отчизны. Я иду по их стопам, так кто же из них имеет право назвать  меня
неблагодарным? Почему я, иноземец,  должен  хранить  верность  польскому
королю и Речи Посполитой, когда они сами ее не хранят? Почему  должен  я
пренебречь службой, которой они сами домогаются?
   Лисола ничего не  ответил.  Он  подпер  руками  голову  и  задумался.
Казалось, он слушает вой ветра и шум  осеннего  дождя,  что  сек  уже  в
окошки корчмы.
   - Продолжайте, - сказал он наконец.  -  Вы  и  впрямь  говорите  вещи
необычайные.
   - Я ищу счастья там, где могу найти, - продолжал Вжещович,  -  а  про
то, что этот народ погибает, мне нет нужды думать больше его самого.  Да
если бы я даже и думал, не помогло бы это, ибо он должен погибнуть!
   - Это почему же?
   - Первым делом потому, что поляки сами этого хотят, а еще потому, что
они этого заслуживают. Ваша милость,  есть  ли  на  свете  другая  такая
страна,  где  бы  царили  такой  беспорядок  и  смута?  Что   здесь   за
правительство? Король не правит, ибо  ему  не  дают  править.  Сеймы  не
правят, ибо их раздирают распри. Нет войска, ибо народ не хочет  платить
подати;  нет  повиновения,  ибо  повиновение   противно   свободе;   нет
правосудия, ибо некому приводить в  исполнение  приговоры  и  всяк,  кто
посильней, попирает их; нет верности, ибо  все  поляки  оставили  своего
государя; нет любви к отечеству, ибо они отдали его шведам за  посул  не
мешать им жить в прежних распрях. Где  еще  могло  бы  случиться  такое?
Какой народ в мире  помог  бы  врагу  покорить  собственную  землю?  Кто
оставил бы своего короля не за тиранство, не за злодеянья, а потому, что
пришел другой король, более могущественный? Где еще есть  люди,  которые
больше пеклись бы о собственном добре и попирали бы общее благо?  Что  у
них за душой, ваша милость? Пусть назовут  мне  хоть  одну  добродетель:
степенность ли, разум ли, осмотрительность, стойкость, воздержность? Что
у них есть? Хорошая конница? Да! Но  и  только!  Так  ведь  и  нумидийцы
прославились своей конницей, и у галлов, как  можно  о  том  прочесть  у
римских историков, были знаменитые наездники, а  где  все  эти  племена?
Погибли, как должен погибнуть и этот народ. Кто хочет спасти его, только
время теряет попусту, ибо он сам не хочет  себя  спасти!  Одни  безумцы,
своевольники, злодеи и предатели обитают в этой стране!
   Такая ненависть дышала в этих  последних  словах,  что  странно  было
слышать их из уст иноземца, которому этот  народ  дал  кусок  хлеба;  но